Вдруг грохнул разрыв снаряда. Комья снега и земли взлетели к небу и скрыли Дементьевну.
Иван Гордеич и дед Струков заторопились и быстро покатили бочку по дороге, точно и рады были, что Дементьевна отстала от них.
— Уби-ли-и! — раздался крик женщин.
Иван Гордеич бросил бочку, разогнул спину и увидел: на снегу, возле черной воронки, лежала и корчилась от боли Дементьевна.
Он подбежал к ней, и тело его затряслось от беззвучных рыданий.
Раздался новый взрыв снаряда, потом еще и еще, и поселок наполнился отчаянными криками, окутался дымом.
А Леон стоял на коленях рядом с Ольгой и дедом Струковым за первыми баррикадами. Недалеко от него перед баррикадой Рюмин прилаживал к своим бомбам провода от телефонного аппарата. Лицо его было бледно, сосредоточенно; казалось, он не обращал никакого внимания на разрывы снарядов, потому что делал все спокойно, не торопясь. Леон подумал: «Пропадет ведь», — и крикнул:
— Леонид! Немедленно за баррикаду!
Рюмин оглянулся и продолжал свое.
— Что он, смерти ищет, что ли? — спросила Ольга.
Рюмин наконец соединил провода, протянул их за баррикаду и тогда, опустившись на снег, сказал:
— Ну, теперь можно и отдохнуть… Товарищи, дайте закурить!
После артиллерийского обстрела казаки, рассыпавшись цепочкой, устремились на поселок. Человек двадцать, подняв сверкающие клинки, галопом мчались к баррикаде.
— Без моей команды не стрелять! — строго сказал Леон и посмотрел на бугорок снега, за которым притаился Щелоков.
Казаки стремительно приближались к поселку.
— Ра-а-а! — неслось со всех сторон угрожающим эхом.
Страшна казачья атака. Бешено скачущие кони, сверкающие клинки, все нарастающий шквал криков рождали такой страх, который добирался до самого сердца, и казалось: вот-вот кто-нибудь не выдержит, встанет и побежит. А тогда… Леон знал, что будет тогда, потому что он вырос среди казаков и не раз видел скачки и рубку чучел. Но дружинники лежали и ждали.
Вдруг один из казаков, скакавших к баррикаде, упал, и тогда лишь донесся гулкий выстрел Щелокова. Потом еще один казак свалился с седла, а вслед за ним упала и лошадь.
— Браво Щелокову! — крикнул дед Струков.
— Круши-и-и их! — донеслось от казаков, которые, объехав Щелокова, направили коней в улицу.
— Казаки, на кого идете? — поднявшись, крикнул Леон, — Мы боремся за свободу всего народа! Рубите своих офицеров! Да здравствует революция!
Казаки остановили лошадей. Один с рыжей окладистой бородой крикнул:
— Круши их! — Но его не послушали, и вся группа повернула обратно.
Дружинники ликующе закричали:
— Браво, станичники!
— Ура-а-а!
А когда казаки ускакали, дружинники подобрали раненых и понесли их в хату.
— Эх, голова! Спасибо скажи, что я плохо вижу, а то распрощался бы ты с белым светом. А за что? За что ты должен был голову свою класть? — говорил Щелоков одному из раненых — молодому казаку.
— Братцы, ить гонят же нас! В атаманцы зачислили, а какой я атаманец, как у моего батьки пара быков и конь? — кривясь от боли, отвечал казак, и на глазах его блестели слезы.
Щелоков виновато сказал:
— Ты извиняй, брат: война, сам понимаешь. А мы тебя вылечим, ей-богу, и ты еще батьке будешь помогать сеять хлеб. Женат?
— Женат, — ответил казак.
— Да-а… — неопределенно произнес Щелоков и вспомнил жену, детей…
Атака была отбита повсеместно, на всех улицах, и казаки-атаманцы ускакали в балку. И тогда вновь начался артиллерийский обстрел поселка из города. То там, то здесь поднимались на улицах, во дворах фонтаны земли и снега, разлетались щепки от хат и сараев, и поселок опять наполнился криками женщин и детей, и опять дым пожаров заволок улицы.
Леон посмотрел на огонь, охвативший один из ближних сараев, на метавшуюся по двору женщину и обратился к дружинникам:
— Товарищи, надо помочь женщине!
Рюмин и несколько дружинников побежали к горящему сараю. Вскоре огонь погас, и только дым, густой, черный, валил со двора и застилал деревья, улицу смрадным туманом.
На соседней улице тоже что-то вспыхнуло. Потом раздался крик:
— Спаси-ите-е! Гори-им!
— Оля, пойди скажи Ткаченко, чтобы помог, пока нет атаки, — сказал Леон Ольге, и она тотчас встала и побежала к месту пожара.
А Леон смотрел на пустырь, ожидая атаки, и думал: «Так у нас и людей не хватит тушить. Быть может, лучше перейти в балку?»
Дед Струков лежал недалеко от него и смотрел на город, положив ружье между ножками табурета. Вот он оглянулся на горевший дом и сокрушенно покачал головой.
— Эх, язви вас! Покарает вас рука народная, дай срок! — негромко проговорил он и сказал Леону: — Не могу лежать. Дозволь подсобить женщинам.
— Нельзя, отец. Сейчас начнется атака, — ответил Леон и, поднявшись, направился к другим баррикадам.
Через полчаса атаманцы вновь пошли в атаку.
Рюмин, увидев казаков, прибежал с дружинниками на баррикаду и залег возле своего телефонного аппарата.
— Стрелять залпами, когда приблизятся, — сказал он и весь напрягся от волнения.
— Ура-а-а-а! — катилось по степи.
Щелоков высунул голову, посмотрел и спрятался за снежным холмиком.
— Эх, черт! Кто же так воюет! — с досадой проговорил Рюмин.
Подбежал Леон, опустился на колени рядом с Рюминым и сказал:
— Ну, Леонид, бери свои провода в руки, сейчас жарко будет.
Далеко над горизонтом стоял огромный красный диск солнца. В багряных лучах его ярко алело над заводом знамя восстания.
Казаки шли лавой, с гиканьем, свистом, но теперь это было не так страшно, как в первый раз.
Вот они, вращая поднятыми, сверкающими на солнце клинками, снова устремились к баррикадам. Щелоков выстрелил. Один казак качнулся, но не упал, а другой будто соскользнул с лошади, но тоже не упал, а повис на седле.
Леон увидел в руках его клинок и понял, что задумал атаманец. Быстро прицелившись, Леон выстрелил из винтовки. И в это время над Щелоковым блеснул клинок и опустился, а потом упал и казак.
— Секи-и-и крамольников! — раздалось совсем близко, и атаманцы ворвались в улицу.
— Огонь! — крикнул Леон.
Раздались недружные залпы, но казаки скакали к баррикаде.
— Бомбы! — сказал Леон, тронув Рюмина за плечо.
Рюмин покрутил ручку телефонного аппарата. Страшный взрыв потряс воздух, и к небу поднялась туча земли и засыпала дружинников пылью и снегом… И когда дым рассеялся, казаки уже скакали к балке.
— Хорош шахтерский динамит! — удовлетворенно засмеялся Леон.
На дороге лежали две убитые лошади, но всадников не было видно. Леон поднялся и побежал к Щелокову. И тут он увидел: в ямке, уткнув голову в снег, с винтовкой в руках лежал зарубленный Щелоков, а рядом с ним мертвый атаманец.
— Опоздал! — горестно произнес Леон и опустился на колени.
Подошли дружинники и молча сняли шапки…
А дома ожидали Леона.
Алена, как безумная, металась по комнатам и все порывалась уйти т-уда, где разрывались снаряды и щелкали выстрелы. Игнат Сысоич и Марья не пускали ее и говорили, что Леон придет, как только все успокоится. Они не верили в то, что Леон придет, но им самим было легче от таких слов, и они неизменно повторяли их.
— Придет, вернется, куда он денется? Должно, сидит где-нибудь в укрытии. Он вырос между казаками и знает, как от огня укрыться, — успокаивал Игнат Сысоич Алену, но она не слушала его и все просила, плача и простирая руки:
— Пустите меня… Ну, пустите меня, батя, я хоть гляну на него перед смертью!
— И такое скажет, ей-богу, что и слушать не хочется, — говорила Марья. — Как будто он там умирает.
— Я никогда, никогда больше его не увижу, маменька… Ох, что они сделали!.. Что они со мной сделали, родители мои?! Они разлучили нас, — рыдая, ходила Алена по передней и при каждом пушечном выстреле порывалась к двери, готовая выбежать на улицу, но ее удерживал Игнат Сысоич и сам украдкой смахивал с глаз слезу.
В окно было видно, как в поселке рвались снаряды, горели хаты, как на пустыре мелькали казаки на лошадях, но понять, что там происходило, было невозможно. Однако Игнат Сысоич понимал: там, в поселке, происходит бой, и Леон, конечно же, там. И Марья это понимала и поэтому только многозначительно переглядывалась с Игнатом Сысоичем и тяжко вздыхала, плача и косынкой утирая слезы. «Нет, не вернется мой сыночек теперь, закандалят его изуверы проклятые и в Сибирь загонят навеки, — думала она. — И Федя не выживет, все время в бреду находится… Господи, да за что же ты бросил детей наших этим извергам?!»
А пальба из орудий то прекращалась, то вновь начиналась, и от нее дрожали стекла в рамах, посуда, весь дом. Так длилось несколько часов, мучительно тяжких, нескончаемо долгих, а о Леоне попрежнему не было никаких известий, и некого было послать в поселок, чтобы хоть узнать, жив ли он?
