— Вот, Магира Хабировна просила передать вам.
Гульшагида принялась изучать последние записи лечащих врачей. Потом попросила Диляфруз рассказать, как больные провели ночь. Сестра доложила с полным знанием дела. В частности, сообщила, что больной Ханзафаров измучил своими капризами дежурившую ночью сестру.
— В чем дело? — насторожилась Гульшагида.
— Он какой-то странный. Всего боится. Ежеминутно нажимает на сигнальную кнопку.
Если сестра чуть задержится, начинает браниться, грозить: «Тебя выгонят с работы!»
Гульшагида позвонила Магире-ханум, спросила, как чувствует себя, и заодно передала жалобу Диляфруз на беспокойного Ханзафарова. Магира Хабировна посоветовала перевести его в четвертую палату, на «Сахалин» — там вчера освободилась койка, да и сестры более опытные.
А через полчаса Гульшагида в сопровождении Диляфруз приступила к обходу больных. Начали с четвертой палаты:
— О благодатный день! — приветливо встретил их сидевший на кровати артист Любимов. — То-то все утро у меня чесалась правая бровь, — оказывается, это к счастью — к вашему приходу, Гульшагида-ханум. Вы сегодня замечательно выглядите, как говорят татары, словно четырнадцатый день луны. При такой внешности не сделали ли вы ошибку, став врачом? Вам надо было поступить на сцену…
Если дать волю этому неугомонному говоруну, он не уймется до конца обхода. Гульшагида, попросив внимания, сообщила больным о несчастье с Магирой-ханум и о том, что лечение их временно возложено на нее. И тут же заметила, что посторонние разговоры сейчас неуместны.
— Я хочу спросить вас, — обратилась она ко всем обитателям «Сахалина», — не будете ли вы возражать против перевода сюда больного Ханзафарова? Это прежде всего полезно для самого больного.
— Не очень-то приятное соседство, — поморщился артист. — Но если требует медицина… — И обратился к Балашову и Зиннурову: — Как, друзья, принимаем в артель этого беспокойного деятеля?
Возражений не было.
Гульшагида перешла к Балашову. Этом уже разрешили сидеть на кровати. Он ни на что не жаловался, кроме слабости. Но Гульшагида, послушав его сердце, заключила:
— Андрей Андреевич, ваше конструкторское бюро придется на время закрыть. Диляфруз отнесет на склад книги и чертежную доску.
— Пожалуйста, не отнимайте работу! — взмолился Балашов. — Это для меня лучшее лекарство.
— Нет, нет, — стояла на своем Гульшагида. — Денька два полежите спокойно, а там посмотрим.
Зиннуров все еще не поднимался, хотя тоны сердца были уже чистые, пульс нормальный, температура тоже приближалась к норме. Гульшагида осталась довольна. Но предупредила:
— Все же вам надо соблюдать осторожность, Хайдар-абы.
Как только Гульшагида собралась уходить актер опять распустил язык:
— Лучше уж вы пичкайте меня лекарствами, Гульшагида-ханум, только не обрекайте на молчание. Эх, было время — красивые девушки охапками носили мне за кулисы цветы А сейчас вся радость — горькие таблетки да клизма…
Гульшагида только рукой махнула в ответ что поделаешь с таким человеком.
Говорят, что на уме у больных только болезни. Это не совсем так. Человек по своей природе не любит хворать, и если заболел, до поры до времени старается пересиливать недуг. Даже попав в больницу, отвлекает себя от нерадостных дум, разумеется, пока хватает сил противостоять болезни. Что касается «ходячих», о них и говорить нечего. По вечерам они собираются в комнате отдыха. Любители домино, забыв обо всем на свете, стучат по столу костяшками, а человек десять «болеют». Министр сельского хозяйства, — здесь, в больнице, он всего лишь выздоравливающий, — взял на себя миссию консультанта-подсказчика, арбитра. Всех поучает. Если кто выиграет, всю заслугу приписывает себе, а проигравших попрекает: «Вот, не послушались меня, мякинные головы!»
Женщины — эти больше у телевизора. Некоторые тут же вяжут, вышивают. Другие, собравшись в кружок, читают вслух.
Но есть «особо мнительные больные. Если им и полегчает, они продолжают лежать, устремив глаза в одну невидимую точку, словно отсчитывают последние дни своей жизни. Требуются большие усилия, чтобы вывести их из этого состояния.
Ханзафарова нельзя отнести к такой категории. Но он тоже мучается, мучается по-своему жестоко. Он всю жизнь считал себя безупречным работягой, пользовался у подчиненных авторитетом. Имя его в учреждении выделяли среди других; упаси боже, чтобы его втиснули в «общую обойму». О нем упоминают, как правило, почтительно. И вдруг в больнице его поставили в равные условия со всеми. Это очень обескуражило и оскорбило Ханзафарова. От возмущения и обиды ему, как говорится, стало тесно в собственной рубашке. Кроме того, не исключена ведь возможность, что он, как и другие, может умереть.
Узнав о предстоящем переводе в «Сахалин», он почему-то усмотрел в этом ущемление собственного «я», — .раскраснелся, побагровел, грозил пожаловаться главврачу, позвонить в областной комитет. Но все же ограничился только угрозами. Видимо, вовремя уразумел, что обитатели «Сахалина» ничуть не ниже его. Дело дошло до смешного. Узнав о недовольстве гордеца, Гульшагида, то ли всерьез, то ли желая испытать его характер, заявила, что переводить не будут. Заподозрив и в этом умаление своей особы, Ханзафаров обиженно воскликнул:
— Нет, нет, товарищ врач, почему же!.. Я согласен, не возражаю!
В первые дни неугомонный актер донимал новичка:
— Наш товарищ Ханзафаров по ночам не спит, держит палец на кнопке сигнала. Привык в своем кабинете нажимать на кнопку, — думает, и здесь к нему приставлен личный секретарь, — Глупости! — сердился Ханзафаров. — Можете совсем убрать с моей тумбочки эту кнопку.
— Нет, этого недостаточно, — с серьезнейшим видом продолжал Николай Максимович. — Вы должны дать слово: как только выпишетесь из больницы, перережете все телефонные провода у себя — и на работе и дома.
— Как же я смогу работать без звонков?
— В таком случае лечение вряд ли пойдет вам впрок. Знаете, почему вас чуть не хватил инфаркт? — вдруг спросил артист. — Не знаете? И врачи вам этого не скажут. Это все — от телефона. Вы очень часто хватаетесь за телефонную трубку. Да, да. Только от нее! Говорят, наука сделала открытие: телефонный аппарат излучает какую-то таинственную энергию. Эти токи ослабляют сердце. Не верите? Спросите у Андрея Андреевича. Он в технике силен.
— Да, относительно лучей ходят какие-то слухи, — усмехнулся Балашов.
Ханзафаров промолчал, пристально глядел в потолок. Минут через пять — вдруг захохотал на всю палату. Во всех практических вопросах, близких к сфере его работы, он был смышленым человеком, но стоило разговору выйти из привычной для Ханзафарова колеи, он превращался в ужасного тугодума. Так было и сейчас. Шутка, о которой все уже забыли, дошла до него только сейчас, и он рассмеялся.
— Если поверить тому, что этот артист насочинял о телефоне… — начал Ханзафаров. И опять захохотал. — Артисты всегда живут обманом. Поэтому я лично ни разу в жизни не покупал сам билета в театр. Когда мне присылают приглашение на торжественные заседания, я, конечно, являюсь.
— Господи! — воскликнул Николай Максимович, в свою очередь ущемленный. — Если бы я вчера умер, то так и не узнал бы, что где-то в темном уголке Казани еще водится такое дикое существо, которое ни разу в жизни не побывало в театре, на спектакле.
Это было уже слишком, и Ханзафаров не на шутку обиделся, на лице его даже выступили капельки пота.
— Вы знайте меру своим словам, Николай Максимович, — назидательно сказал он. — Я работаю в авторитетном учреждении. Называть его темным уголком…
— Я, товарищ Ханзафаров, — не уступал актер, — говорю не о почтенном вашем учреждении, а всего лишь о квартире, в которой вы обитаете.
В общем-то Ханзафаров доставил немало хлопот больничному персоналу. В первые дни дотошно расспрашивал о названии и дозировке каждого лекарства, которое давали ему сестры, и подробно записывал названия в особой тетради. Дескать, смотрите, медики, если с Ханзафаровым случится что недоброе, придется вам крепко ответить. Все тот же Николай Максимович принялся ядовито подшучивать над его записями. После этого Ханзафаров куда-то запрятал тетрадь, но он не переставал ревниво следить за Зиннуровым: писатель все чаще раскрывал какую-то тетрадку, что-то записывал. Неужели и он контролирует, как и чем лечат его?
Как-то даже Гульшагида полюбопытствовала, что он пишет.
— Ничего особенного, — смущенно и в то же время доверчиво ответил Зиннуров. — Просто попросил домашних принести мне кое-какие прежние мои записи. От скуки — исправляю их, кое в чем дополняю. Я ведь не в первый раз лежу в этой больнице. Вот и записал свои наблюдения: возможно, пригодятся в будущем.
