— Елена — девушка красивый, умный. Трудно будет, Гриш...
— Я понимаю — она артистка, а я кто? Простой токаришко, ничем не примечательный. Разница, верно? Что ж мне теперь, — самому в артисты пробиваться?
— Это значения не имеет — токаришко ты или профессор. Какой ты человек — вот в чем дело, — проговорил Семен.
— Ладно! — сказал Гриша. — В воскресенье поеду в Зауральск и смирненько подожду у проходной. Да, вот что: вы мне поможете на неделе в ателье костюм выбрать?
— Обязательно! Как такой дело не помогать? Обязательно!
— Вот это другой разговор, — одобрил Семен. — Деньги-то есть? А то одолжу...
— Деньги найдутся, — ответил Гриша, и так как главный вопрос для него уже был решен, объявил: — Теперь и подремать можно до рассвета.
Он заснул мгновенно, прикрыв локтем ухо. Во сне увидел себя в цехе. Будто стоит у прекрасного чистого станка, работающего совершенно бесшумно, и обтачивает большие бронзовые втулки. Заготовки тусклые, темно-коричневые, но стоит прикоснуться резцом, снять первую стружку — и бронза заблестит так ярко, словно это и не бронза совсем, а чистейшее червонное золото.
Блеск становился все нестерпимее, лучи согревали веки, Гриша жмурился и морщился, стараясь избавиться от необыкновенного блеска, — и открыл глаза.
Добрая треть неба пылала ясной утренней зарей, словно отлитой из чистой бронзы. Маруся сидела перед ним на собранном уже чемодане, осторожно трогала его за плечо, говорила тревожным голосом:
— Гриша, уже рассвело. Мне же в первую смену, Гриша. Испереживалась я совсем!
Гриша протер глаза и сел. Под брезентом хворост уже не хрустел, искрошенный твердыми боками парней.
— Да, Маруся, надо ехать, поскорее ехать. Мне тоже захотелось на завод.
Он пошел к машине, мельком взглянув на своих соседей. Семен и Балчинжав спали, крепко обнявшись, нос к носу, лоб ко лбу.
— Как два брата, — сказала Маруся. — Даже будить жалко.
— И не буди, пока не заведу машину...
Рассвет входил в полную силу. С каждой минутой на земле становилось светлей и светлей...
Цементационная печь, этакое, кирпичное чудище в тринадцать метров длины, равномерно гудела всеми форсунками, жадно поглощая свои порции мазута и воздуха. То и дело звенела цепь, которой цементовщик Антон Неустроев поднимал печную заслонку. И тогда глухо лязгал раскаленный ящик с шестернями, выкатываясь на помост перед охлаждающей масляной ванной. Разгрузив ящик и сбросив шестерни в масло, Антон вытер шею, лицо, грудь над безрукавкой и снова взялся за вагу, чтобы вытащить из печи очередной ящик.
Только Антон выволок ящик, как увидел, что на рельсы упал кирпич. Да, кирпич. Раскаленный почти добела, он едва отличался от таких же раскаленных рельсов, рядом с которыми лежал. Антон удивился: что еще за фокусы? Откуда взялся кирпич?
Он засунул вагу в печь, чтобы отбросить сияющий кирпич в сторону, но не успел: и вагу, и ближайшие ящики завалило грудой кирпичей, валившихся откуда-то сверху. Это были еще не успевшие раскалиться черные кирпичи. Они резко выделялись на сверкающем фоне внутри печи темной, почти бесформенной грудой.
«Что за напасть такая! Откуда их прорвалась такая масса?» — недоумевал Неустроев, все еще не в силах сообразить, что это происходит с печью и только инстинктивно стараясь высвободить вагу, пока ее не завалило совсем.
— Эй, эй! Бойся! — услышал он выкрик и на секунду оглянулся.
Кричал цеховой печник Василий Семенович Загвоздкин. Он высунулся из соседней холодной печи, как скворец из скворешни, и кричал, неестественно вывернув голову вверх, глядя на потолок.
Антон посмотрел туда же и оцепенел: над его печью колыхался мохнатый факел пламени, почти достигая закоптелой цеховой кровли. Вокруг огненного султана веселым хороводом кружились искры.
Ноги сами понесли Неустроева к воздушной магистрали. В несколько поворотов он перекрыл заслонку в трубе, через которую в печь вдувался сжатый воздух. Так же быстро он перекрыл другую трубу, по которой шел мазут. Форсунки — через них силой воздуха в печи разбрызгивались струи мазута — утихли.
В наступившей тишине бесшумно колыхающийся столб пламени казался особенно грозным. Задыхаясь от волнения, Антон ждал, как поведет себя огонь дальше. Понемногу султан стал уменьшаться, съеживаться и, наконец, исчез в глубине печи, точно сказочный длинношеий дракон, спрятал свою голову.
Вся ночная смена сбежалась и обступила цементационную печь. Рядом с Антоном стоял печник Загвоздкин, вытирал глину с рук и ошеломленно бормотал:
— Господи боже мой! Что это так сразу сделалося, а? Сижу я себе в печи, копаюсь помаленьку и вдруг — на тебе! — светло стало. Вылажу, а оно уже полыхает...
— Лестница у тебя где? — возбужденно прервал его Неустроев.
— Поглядеть хочешь? Сейчас, милок, сейчас! — заторопился печник и, расталкивая людей, побежал к холодной печи. — Не стойте на дороге, Христа ради! Не до вас, ребятки, расходитесь!
Через минуту он появился со стремянкой и приставил ее к горячему боку печи. Первым полез Антон, за ним Загвоздкин. На лестнице было тесно, они стояли на последней поперечине, тесно прижавшись плечом к плечу. Словно прожектор, их освещал ярко-желтый свет, бивший из провала в печной кровле. Провал был с полметра шириной и пересекал свод почти от одного края к другому. Упавшие в печь кирпичи уже раскалились и лежали на цементационных ящиках и рельсах грудой сверкающих углей.
С участка цианистых ванн — и туда долетел слух об аварии — прибежал секретарь цехового партийного бюро Николай Александрович Шмелев. Он тоже осмотрел провал и, спустившись со стремянки, только головой покрутил:
— Ну и ну! Натворили чудес. Как теперь работать будем?
Были самые напряженные дни борьбы за выполнение предсъездовских обязательств. Выход из строя цементационной печи угрожал сорвать выполнение обязательств не только в цехе, но и по всему заводу.
— Бородач чертов! — зло поджав губы, процедил Антон. — За такую работу башку оторвать — мало будет!
Загвоздкин, действительно, носил рыжеватую реденькую бороденку, которую теперь и теребил с несколько смущенным видом.
— Борода моя ни при чем, и сам я тоже ни при чем! Я в отпуску был, вместо меня ремонт делал Ивушкин из литейного. Он и недоглядел, когда свод перекладывал. Видно, кирпич неподходящий попался, выгорел прежде времени на расклинке, а за ним и весь ряд повалился. Стало быть, принимать получше надо было. А то как же: человек не из нашего цеха, сердце-то не болит...
Шмелев волновался все больше и больше: вот тебе и предсъездовская вахта! Неужели нет выхода?
— Принимать, принимать! — обозленно отозвался Антон. — Как еще принимать? Я что: плясать на твоем своде должен, чтобы узнать, провалится он или нет?
— Коли о производстве заботу имеешь — и спляшешь! Не грех.
Они продолжали пререкаться. Шмелев решил, что пора вмешаться:
— Вы вот что, приятели, — не в ту сторону разговор повели. Кто виноват — потом разберемся, на досуге. Ваше дело теперь об одном думать: как из положения выходить. Худо ведь.
— Надо бы хуже, да некуда, — вздохнул Загвоздкин.
В термическом цехе были две цементационных печи. Пока ремонтировалась одна, другая работала. А теперь получилось, что у одной ремонт не закончен, у второй — провалился свод. На чем работать? Где цементировать шестерни, которые требуются для сборки агрегатов ежедневно и ежечасно? Не будет шестерен — остановится сборка, остановится почти весь завод. Такое уж оно есть, конвейерное производство, — небольшая заминка на каком-нибудь маленьком участке сразу отзывается на всем предприятии. Есть над чем задуматься!
— Н-да! — произнес Шмелев.
Он обхватил рукой подбородок и стал его оглаживать. Так он, не замечая сам, делал всегда, когда приходилось глубоко и серьезно задуматься. Восемнадцать лет назад Шмелев ходил в партизанах, носил бороду, потому что бритье при помощи перочинного ножа было непереносимой пыткой. Там он и привык в трудные минуты оглаживать свое партизанское «имущество». Бороды давно не было, а привычка осталась, вероятно, на всю жизнь...
— Надо что-то придумать, товарищи! — сказал Шмелев. — Худо нам будет, если сорвем подачу зубчаток. Ой, худо!
— Трепачи в полной форме, вот кто мы теперь будем, — согласился Неустроев.
Загвоздкин искоса взглянул на Шмелева:
— Эх, Александрыч! Что тут придумаешь! Развалилась печка, одним словом — капут. Только и остается — начальника вызывать. Пускай принимает меры....
Неустроев поморщился: не по душе ему пришлось такое предложение. Он все еще надеялся, что произойдет какое-то чудо, что дело обойдется без посторонней помощи, что об аварии и, следовательно, о позоре Антона, будут знать только те, кто это видел. А теперь прилетит презлющий начальник цеха, начнется разбор — и пойдет, и пойдет! А что скажет Витька Журавлев, сменщик, которого он вызвал на соревнование? Вот будет картина, когда Витька придет принимать смену! Принимать нечего — одна развалина... Да будь же ты проклято, такое дело! И надо же, чтобы это случилось именно в его смену!
