— Похоронную! Бояркиным похоронную несет…
Это была первая похоронная на тихой, забытой временем улице. Бояркиных многие и не знали, но все равно женщины собирались у калиток и провожали Дусю беззащитными глазами. Все вдруг поняли: Бояркины только первые…
— Ты их знаешь? — спросила Тая у Славы.
— Немножко. Их Толик в соседнем классе учился со мной.
Ничего пацан, хороший.
Дуся свернула во двор, и стало вдруг слышно Волгу — брела против течения моторка, медленно и тяжело набегала на берег волна. А улица исчезла. Только высокие серые заборы и раскаленный асфальт. Так было секунду, час — никто не знал, а потом все смял, заполнил крик. Так не мог закричать один человек — это вся улица отозвалась на чужую боль.
— Отдала. Господи, помоги нам всем! — перекрестилась Климовна.
Никто ей не ответил. Медленно, как после тяжелого сна, приходили в себя люди.
Слава посмотрел на Таю, усмехнулся странно. Лицо стало жалким.
— А я… знаешь, что я думаю? Лучше бы эту похоронную нам принесли! Ведь это страшно — так думать, да?
— Страшно… — кивнула Тая.
Наташа прибежала на шум последней. Недоуменно оглянулась: что это такое случилось со всеми? Подошла к Тае:
— Почему все плачут?
— Бояркиным «похоронку» принесли, отца у них убили, — объяснила Тая.
«Отца… убили…» Наташа зажала себе рот, чтобы не закричать. Только сейчас она поняла всю цену разорванного Селимом письма. Ведь оно означало, что папа был жив, когда писал его. Был жив… А сегодня, сейчас?!
— Я не хочу! Не хочу! — Она задохнулась от крика. Улицу опоясали красные кольца, они все суживались и, наконец, невыносимо стиснули ей голову.
…Вечером мать долго сидела у постели заснувшей Наташи. Девочка пришла в себя, все рассказала и понемногу успокоилась. А женщина знала, что долго — может быть, всю жизнь — будет угадывать слова погибшего письма. Искать и ошибаться и снова искать.
* * *
Прислонившись к стене палаты, стояла рыжая девочка. Большеротая, с печальными глазами. Вылинявшее платье выше колен. Рядом на табуретке устроился хромой мальчик с баяном.
Еще секунду назад в палате душно пахло йодом, жужжали мухи на марлевой занавеске окна. Но она позвала негромко: «Орленок, орленок…» — и легла вокруг июльская цветущая степь, полная звона пчелиных крыльев и яркого, щедрого солнца. А по степи, по тугому ковылю шел на смерть мальчишка.
Палата притихла. Многие прошли с этой песней свою юность, пели ее на пионерских сборах, даже и не думая о войне. И вот — встретились снова…
Только что бойцы чуть не хором подсказывали Наташе забытые строки стихотворения, от души хлопали ловкой и гибкой Але, но когда запела Тая, все стало иным. Такие заклятые уголки в сердце растревожила песня, что невыносимой стала уютная палата…
Сидор Михайлович первым поцеловал замолчавшую Таю, а затем к ней потянулись десятки рук. Тая улыбалась и кланялась совсем как на сцене — она всегда умела делать то, что нужно. Наташа, вздохнув, отошла в уголок, но Сидор Михайлович заметил и окликнул ее:
— Чего прячешься? Иди к остальным, все ведь старались, всем и спасибо!
И Наташа стала рядом с Таей и тоже кланялась, как артистка.
Бойцы, как один, обещали писать, ежели кого-то судьба сведет с Таиным отцом. Один даже спросил:
— А он у тебя не рыжий, часом? Служил я с одним, больно уж похож.
Но тут же выяснилось, что у того было другое имя, и остальные посмотрели на говоруна укоризненно: зачем зря тревожил Душу?
Сидор Михайлович предложил:
— А что, ребята, давайте соберем нашим артистам харчишек? Живут-то они негусто…
И напихали полные руки всего так, что не удержать. На прощание взяли честное-пречестное слово, что ребята придут еще, и только тогда отпустили.
Возвращались домой не торопясь, всем хотелось рассказать о том, как было страшно вначале, а потом прошло, и о том, что и кто сказал или сделал… Только Тая молчала, глаза печально смотрели куда-то в конец улицы. Может, искали там удивительную солнечную степь? Или еще что-то, далекое, непонятное другим… Такое с ней бывало часто, и ребята привыкли, не трогали ее, но понимал, наверное, один только Слава.
Возле дома он поравнялся с Таей и тронул ее за плечо. Она вздрогнула, обернулась, он глазами показал на ворота. Тая кивнула.
Около ворот, лузгая семечки, стояла Светлана в новом шелковом платье, наскоро переделанном из взрослого. На тонкой смуглой шее двумя рядами легли тяжелые янтари. Жесткие темные волосы спереди завиты ровными штопорчиками. Около Светланы увивался Селим.
— Слушай, ей-богу, дай тридцать рублей, отдам в понедельник! — клянчил он.
— Отдай прежде то, что раньше брал! — отцовским, сухим голосом ответила Светлана.
— Ну хоть пятнадцать дай, а?
— Не дам! Сказано — и точка. Ой, смотри-ка, никак, наши «артисты» возвращаются… Что это у них в руках?
Поравнявшись с воротами, ребята остановились. Селим подошел к Але:
— А ну показывай, что у тебя тут!
— Поосторожнее, командир, не обожгись! — пригрозила Тая. — Сойди-ка с дороги! — По глазам было видно — она от драки не убежит.
Переглянувшись, Селим и Светлана отступили в сторону, и ребята прошли во двор.
— Эх, дурак, ослиная башка! — выругался Селим. — Ну что бы мне пойти со всеми, тоже бы не с пустыми руками пришел…
— Отними гостинцы у Альки — вот тебе и деньги, — посоветовала Светлана. — Я видела, что она сахар пронесла… Хочешь, так мне продай, я куплю.
Селим покачал головой:
— Теперь не отнимешь, она домой ушла.
Светлана оглянулась по сторонам, нагнулась к его уху, звякнув янтарями.
— Хочешь, я тебе помогу денег достать? Есть тут один человек, мы на базаре встречаемся, он может дать… Только отработать придется потом.
— Как отработать?
— Он скажет сам. Пошли?
— Ладно.
…Слава вошел в низкую комнату, загроможденную мебелью. Казалось, вещи совсем вытеснили отсюда людей. На окнах топорщились тяжелые накрахмаленные занавески, в углу около киота теплилась лампада. Сыто мурлыкал толстый серый кот на диване.
Мать лепила пирожки, щедро накладывая ложкой мясо на одинаковые кружки.
— Пришел, шалопутник! Где пропадал-то?
Слава молча положил на стол сахар, печенье, конфеты и белые сухари.
— Возьми. Нам в госпитале раненые дали за концерт…
— Ишь ты! — подобрела мать. — Кормят их там, видно, на убой, ежели таким добром зря бросаются… Поди, остальные-то ребята что получше себе забрали. Ты ведь у нас дурачок, знаю я, тебе что ни дай, все хорошо. Пойду к Ивановым, посмотрю…
Слава невольно поднял руку, словно хотел удержать мать, но ничего не сказал. Знал, что бесполезно.
Клавдия Власовна вернулась злая, молча швырнула на стул доску с готовыми пирожками.
— Надрала бы я косы этой Тайке, да рук марать неохота! Ишь гордячка какая выискалась! «Идите, говорит, свои барыши считать, а сюда вам нечего соваться!» Я вот скажу Серафиме-то, какую она змею пригрела, — ворчала женщина, снова занявшись пирожками.
Слава сидел на диване и дразнил кота. Мать повернулась к нему:
— Слышь ты, ежели опять пойдете, возьми авоську да бери все, что дают. А с отцом уж я сама поговорю, отпустит…
— Никуда я не пойду больше, и не рассчитывай! — крикнул Слава и выскочил из комнаты на полсекунды раньше того, как ему в спину полетела тяжелая толкуша.
На дворе пригрелись на солнышке старушки. Тощая, остроносая Климовна скрипела по-вещуньи:
— И сказано в книге той: «Придет великая смута и разоренье. Семью потами кровавыми обольется земля, а после того придет некто светел и тих, имя же ему будет Михаил…»
Скучные разговоры вели старушонки, не стоило слушать их. Слава пошел наверх, к Тае и Наташе.
Тая, на правах хозяйки, пригласила его пить чай с картофельными блинами — дранками. В комнате у них было чисто и очень светло.
— Ну как, обошлось? — спросила Тая.
— Обошлось, — нехотя ответил Слава: не было настроения говорить о домашних делах. — А где все?
— Любовь Ивановна с Олегом гулять пошла, Витюшка спит, — пояснила Тая. — У нас уже три дня тишина. Компания-то, в которую Любовь наша все в гости ходила, разъехалась… Да, ты не знаешь, откуда у Селима деньги? Сейчас я на базар за молоком бегала и видела его, он сахар покупал… И Светланка ваша там вертится.
— Наверное, она и дала. У нее деньги всегда есть, — ответил Слава.
— Странно… — засомневалась Тая. — С чего бы это ей? У Светки вашей и снега из-под окна не выпросишь, а тут деньги… И знаешь, с ним еще человек разговаривал, я видела, очень уж нехороший — Радька с «михинского».
— Радька? Это у которого нос сломанный?
— Ну да. Он же ведь в тюрьме сидел, да? Я слышала, так говорили… И наверняка это он и дал денег Селиму.
