Почему же именно сегодня мне так хорошо? От разговора с соседом? От вчерашнего? Я стал вспоминать вчерашнее. Оно так безоговорочно принадлежало Вальтеру Зангу, что не терпело никакого вмешательства со стороны.
Итак, личные дела Вальтера Занга… Что мне было известно о девушке из парикмахерской на Бауэрштрассе, когда вчера, поступившись обедом, я подъехал туда на омнибусе? Да ничего. Я видел ее только однажды, когда я так неловко соскочил с велосипеда, что чуть не растянулся сам и едва не сбил ее с ног. Мы обменялись улыбками единственно по этому поводу. Она терла скомканными обрывками белой бумаги и без того чистое стекло витрины. Большой витрины, которая открывала внутренность маленькой парикмахерской. Я успел заметить, что там было всего два кресла и в тот момент занято только одно. Около него возился толстяк в белом коротком халате. Лица его не было видно: он склонился над клиентом. Ее отец? Муж?
Она была в синем рабочем халатике с засученными рукавами. Значит ли это, что она не мастер, а уборщица? И что, собственно, побуждает меня задавать себе эти вопросы? Девушка немного старше меня, волосы у нее такие же светлые, как мои, она носит короткую стрижку. И одета тоже совсем не как «истинно германская девушка». Даже окна она трет в туфельках на высоких каблуках, а из-под ворота халатика выглядывает кружевная блузка.
Но, конечно, не из-за всего этого я обратил на нее внимание, а из-за этой ее улыбки. На таком молодом лице было столько серьезности и какой-то тени, что даже улыбка не разогнала ее.
Но что же особенного в этом? Мало ли горестей может быть у молодой особы, когда идет война? Мало ли писем с черной каемкой разносят в своих кожаных сумках с клеймом «Германской имперской почты» почтальоны, вдруг ставшие центральной фигурой городской улицы?
Если бы лицо девушки было безоблачным при всех прочих данных, я бы не запомнил ее. Но я сам был неблагополучен. Разумеется, не такого рода неблагополучие я заподозрил, но даже всякое — привлекало меня. Я естественно чуждался счастливых людей, беззаботность меня отталкивала, бездумность вызывала легкое презрение.
«Что вы знаете о жизни и смерти, о горе и радости?»— думал я, глядя на какую-нибудь парочку на мосту.
Не потому ли мне запомнилось лицо девушки, не заплаканное, но как бы на грани слез, не убитое, но как бы омраченное. И улыбка не сняла этой омраченности. Нет, не сняла.
И вот только из-за этого я вчера отправился к той парикмахерской. Остановка омнибуса была совсем неподалеку, и я прошел полквартала, не торопясь и на все лады представляя себе, какой разговор может у нас произойти.
Я никогда не был стеснителен с девушками. То, что сейчас немного сковывало меня, так, самую малость, было не стеснительностью, а может быть, осторожностью. Но чего должен остерегаться Вальтер Занг?
Я толкнул дверь парикмахерской. Оба кресла были свободны. Давешний толстяк сидел на диванчике с газетой, которую он отложил при моем появлении.
— Добрый день, добрый день, — затянул он, не дожидаясь моего приветствия, — мы продвигаемся, не правда ли? Не так быстро, как хотели бы, но продвигаемся. Говорят, что русские дороги — это только до октября. Потом они превращаются в болота, а еще позже— в ледяной каток… — без особого огорчения говорил он, накидывая на меня пеньюар и оглядывая мое лицо, выбритое только сегодня утром.
— Пожалуйста, вымойте голову и подстригите.
Он стал выбирать шампунь:
— Подумайте, сейчас даже «Люкс» приравнен к моющим средствам особой жирности! Получаем по карточкам. А? Словно сливочное масло.
Он подставил переносную мойку и стал намыливать мне голову, продолжая болтать:
— Можно подумать, что шампунь используется в качестве продукта питания. Ха-ха. Вместе с мармеладом, который — по карточкам с самого начала… Должен вам сказать, что мы — народ, привыкший к жертвам. Мы просто-таки созданы для жертв. Видали ли вы немца, который бы признал себя неспособным к жертвам?
Так как я был лишен возможности отвечать из опасения набрать полный рот пены, он сам же ответил себе:
— Нет, такого немца и вообразить себе трудно. А вот применяться к обстоятельствам — это сколько угодно. Черт возьми! Опять подсунули эрзац-шампунь.
Вот есть пена, через секунду уже нет пены! А куда она делась?
Задав этот риторический вопрос и, очевидно, с зубовным скрежетом, он вынужден был добавить еще несколько капель шампуня:
— А, сейчас уже будет хорошо!
Он завел еще что-то насчет электроэнергии, бешеное количество которой поглощают электросушилки. Но в качестве доказательства немецких способностей применяться к обстоятельствам сообщил, что в целях экономии энергии он лично употребляет очень редкую сетку, которая позволяет в два раза — я могу проверить это по часам — сократить срок сушки мужских волос.
— Хорошо, что я не дамский мастер, знаете, с дамами гораздо больше хлопот: им чуждо политическое мышление. А мужчины относятся с большей терпимостью к тому, какая сетка у них на голове. И любую они предпочитают каске, ха-ха!
Я слушал все это, напряженно думая, как бы выяснить, куда делась девушка, так хорошо протершая стекла. Кроме этих стекол, ничто в парикмахерской не напоминало о ней. На вешалке не висело никакой женской одежды. Но возможно, она раздевается «за кулисами» парикмахерской? И еще одна возможность пришла мне в голову: девушку пригласили протереть стекла, она это сделала — и вот ее нет!
Я с успехом мог вымыть голову без участия словоохотливого толстяка и шампуня «Люкс».
Но когда он протер мои волосы мохнатым полотенцем и предложил мне на выбор стрижку «гольф», «бокс» и «модерн», я решился.
— А где ваша дочка, господин мастер? — спросил я наугад.
— Дочка? Я даже не женат. Был, правда, женат одно время, но вообразите, какое везение: перед самой войной жена ушла от меня. Это тем более кстати, что я вовсе не гарантирован от призыва. У меня, правда, язва желудка, но, к несчастью, излечимая. Прошу вас заметить, она излечивается сама собой, ха-ха, нечто вроде самозатачивающихся лезвий. Но что хорошо в одних обстоятельствах, то плохо в других.
Углубившись в детали насчет язвы, он все больше отдалял меня от девушки.
Я начал новый заход:
— Но я видел как-то здесь у вас молодую особу…
— Где? Здесь? Сюда не заходит ни одна особа женского пола, тем более молодая. Вы же знаете, мужчины терпеть не могут, когда женщины видят их в процессе бритья. Эта, знаете, мыльная пена и салфетка на голове, они делают мужчину беспомощным, — во всяком случае, он уже не может убежать и поэтому…
Я перебил его:
— Да нет, она не была здесь внутри, она терла стекла снаружи.
— А-а-а, да, действительно, насчет витрины… Но заверяю вас, только с той стороны ее действительно иногда протирает дочка моей уборщицы. Очень аккуратная девушка. Лишних несколько марок ей никак не мешают, особенно если учесть, что отца там и след простыл. И между прочим, задолго до всякой войны… Эта Иоганна Риц — очень-очень милая девушка. Я прекрасно устроил ее в магазин «Предметов смеха» на Фридрихштрассе. Нет, не в начале улицы, а ближе к вокзалу, знаете? Это я сделал через одного своего клиента, очень почтенного господина, и — учтите! — старый холостяк!
Он болтал еще долго, но я уже не вслушивался: я знал этот магазин «Шерцартикель» на Фридрихштрассе. Я обратил на него внимание потому, что в Москве ведь таких магазинов не было. И я остановился у витрины, заинтересованный — что же это за «предметы смеха»? Или «шуток»? — так перевести было бы правильнее.
Но на витрине оказались только фигурки гипсовых уродов, коробки с какими-то играми, покерные карты и карнавальные маски, довольно страшненькие.
Я помню еще, что стоял несколько минут перед витриной в недоумении. И уж никак не предполагал, что меня вновь приведет сюда судьба… Потому что я твердо решил разыскать Иоганну Риц — «очень аккуратную девушку».
Но сегодня я был доволен своим одиночеством здесь, на холме, и тем, что одиночество это все же было неполным: я наблюдал жизнь там, внизу, на дороге, где двигались машины и велосипеды и по обочинам — пешеходы. И хотя война чувствовалась и здесь: прошел военный фургон с красным крестом на сером парусиновом верхе кузова, промаршировала группа солдат, как-то странно тихо, без команды, без песни… Но эти приметы не лезли в глаза, они растворялись в мирном ландшафте, который существовал до войны и будет существовать и после нее.
И только я подумал об этом, как почувствовал, что сейчас нахлынут, накроют с головой, как теплая волна, воспоминания — потому что я не мог отделить мысли о будущем от своего прошлого, — а этого нельзя было…
И я решительно поднялся. С другого склона я спустился в рощицу, уже совсем поредевшую, проехал ее по тропинке, заваленной желтыми листьями, — война давала о себе знать и здесь: явно не хватало рабочих рук, — иначе проволочные корзины, стоящие там и тут под деревьями, уже сослужили бы свою службу. С опушки мне видна была вдали, на другом конце луга, дорога. Поворот ее поманил меня, и через несколько минут я уже ехал обочь ее, песчаная тропинка вилась рядом. Я понимал, что пустынное место это не тянется далеко, и загадывал, куда меня выведет незнакомая тропинка и что я найду там.
