И я решительно поднялся. С другого склона я спустился в рощицу, уже совсем поредевшую, проехал ее по тропинке, заваленной желтыми листьями, — война давала о себе знать и здесь: явно не хватало рабочих рук, — иначе проволочные корзины, стоящие там и тут под деревьями, уже сослужили бы свою службу. С опушки мне видна была вдали, на другом конце луга, дорога. Поворот ее поманил меня, и через несколько минут я уже ехал обочь ее, песчаная тропинка вилась рядом. Я понимал, что пустынное место это не тянется далеко, и загадывал, куда меня выведет незнакомая тропинка и что я найду там.
Впрочем, особенно фантазировать на этот счет не приходилось: можно было заранее угадать, что я окажусь в какой-нибудь деревушке с обязательной кнайпой вроде «Золотого шара», с кегельбаном, может быть, или крошечным тиром, с булочной, мясной лавкой и, возможно, дощатым павильоном для танцев.
Но чем дальше я ехал, тем меньше признаков такой картины обнаруживалось. Дорогу пересекли подъездные пути в несколько рядов, как у крупного предприятия, с обеих сторон потянулись складские помещения, крытые рифленым железом или толем, и вскоре я убедился, что вернулся в черту города, на его окраину. Я совсем не знал этого района.
Я увидел издали фабричные корпуса за высокой каменной оградой. Но и подойдя поближе, я ничего не мог точно выяснить: по военному времени вывеска на заводских воротах отсутствовала, а шум машин, уже достигавший моих ушей, и вид грузовиков с крытыми кузовами ничего не говорили.
Вскоре я очутился в центре новостройки. Вероятно, завод, который я видел издали, расширил свое производство во время войны, и возникли новые корпуса явно недавнего происхождения, максимально упрощенного типа. Значит, завод военный, и мощности его немалые, судя по тому, какой огромный жилой массив вырос здесь.
Конечно, тут найдется местечко, где можно закусить. Я поехал по улице, еще не вполне освоившись с тем, что так неожиданно оказался в пределах города, в то время как ожидал выйти куда-нибудь в «сельскую глушь». Я еще не привык к этому городу, который казался бесконечным, несмотря на свое однообразие.
И скоро нашлось то, что я искал: непритязательное заведение, носящее на себе все приметы рабочего кафе, куда забегают выпить чашку кофе перед работой или в перерыве на обед. Здесь никто не располагался надолго, как это принято в тех кнайпах, которые посещают живущие поблизости от них. Может быть, оттого тут меньше всего заботились об уюте и удобстве посетителей, а — лишь о том, чтобы поскорее их отпустить.
Был разгар обеденного перерыва. С трудом найдя свободное место, я уселся за столик против пожилого человека, углубившегося в газету, которую он взял у входа, где стояли в углу, словно зонтики или трости, круглые палки с пазами для газетных листов. За столом рядом сидело человек пять. Не знаю, пришли ли они вместе, но, как я понял, они вместе работали и продолжали оживленный разговор, отрывки которого долетали до меня, но лишь смутно я мог догадаться, о чем идет речь.
Страшно худой, с розовой лысиной на темени, человек в рабочем комбинезоне отрывисто бросил, как бы подытоживая сказанное:
— Если мы не поставим вопроса об оплате, этому не будет конца.
— Конца не будет, даже если эти часы оплатят, — лениво отозвался молодой блондин в клетчатой блузе.
— Но, по крайней мере, мы хоть что-то получим за свое долготерпение, — настаивал лысый.
— Интересно… Можно подумать, что война требует не только увеличения выпуска снарядов, но и слов… — протянул пожилой толстяк с хитрецой во взгляде узких глаз — и запил свою остроту светлым пивом.
— Так и есть, — подхватил блондин, — известное дело: два часа речи доктора Геббельса заменяют полкило масла. Ну, а речь фюрера, та уже потянет килограмм мяса.
Все засмеялись, кроме лысого, который желчно продолжал свое:
— Что толку показывать кукиш в кармане. Пусть нам оплатят эти часы! В конце концов, можем мы поставить вопрос об этом?
— Вопрос поставить можем, но устоим ли сами? — спросил толстяк.
Блондин тотчас с напором возразил:
— А что тут такого! Мы же не отказываемся слушать. Мы со всем удовольствием… Но платите денежки. Или давайте будем слушать хоть двадцать речей подряд, но в рабочие часы!
— Правильно! А продукцию будет выпускать за всех — один Функель. И то во сне!
Все захохотали, отчего задремавший над кружкой Функель широко раскрыл глаза и изумленно обвел всех взглядом. Но, видимо привыкший к насмешкам, только вздохнул:
— И чего вы ржете, как жеребцы стоялые?
— А ты речь слушал? — г спросил толстяк, подмигивая остальным.
— А была речь? Скажите… Значит, я все проспал, — подыгрывал друзьям Функель. — А что толку, что вы не спали? Вам за это платят?
Он перешел в наступление:
— Я хоть выспался, а вы что?
— Если нам оплатят эти часы, тебе спать не придется. Специальные уполномоченные будут тебя щипать, — пообещал толстяк.
— Трепачи вы все! — сердился лысый. — Разве с вами сделаешь дело? Вам только бы скалить зубы.
— Мы не против, Отто, — толстяк примирительно положил ему на плечо руку, — только надо, чтобы все столковались насчет этого.
Они стали перебирать, с кем надо бы поговорить. Характеристики одна другой хлеще раздавались уже в полный голос, вызывая смех всей компании и негодующие замечания лысого.
Я потерял нить разговора, но все же уловил, что он идет о простом и жизненном конфликте. Было понятно, что проявляется какое-то единство мнений и попытка организации.
А что я вообще знал о положении на заводах, о настроениях? Мне казалось, что в этой стране не тлеет ни одна искра сопротивления. Я слышал где-то, что раненый солдат всегда думает, что сражение, в котором его ранило, проиграно.
Я был таким тяжело раненным солдатом.
Но мне следовало догадаться, что есть другой мир. Только мне в него никогда не проникнуть. В нем нечего делать Вальтеру Зангу. Так мне тогда казалось.
Я еще сидел над своей свининой с капустой, когда компания за соседним столом поднялась. Как только дверь за ними закрылась, мой визави опустил палку с газетой решительным жестом, словно приставил к ноге винтовку. Под ежиком темных волос у него обнаружились небольшие остренькие глазки, над верхней губой торчали пучки седоватых и даже на вид колючих усов, а бородка висела в виде маленького проволочного веничка для чистки расчесок.
— Как вам это нравится? — спросил он меня весьма настойчиво.
Я опешил:
— Что вы имеете в виду?
— Вы слышали разговор? — он кивнул на соседний стол, за которым уже усаживалась новая компания.
— Нет. Я не прислушивался, — ответил я.
— Очень жаль. Вы — молодой человек и должны быть восприимчивы к окружающему, — наставительно сказал усатик.
— Там говорилось нечто поучительное? — невинно осведомился я.
— Поучительное? Да. В том смысле, что не следует закрывать глаза на наши язвы.
— Язвы?
— Вот именно. Есть еще много людей, которые не понимают и не хотят понимать значения слова. Слова! — повторил он с нажимом и поднял указательный палец с длинным и чистым ногтем.
— Вот как? — отозвался я неопределенно.
Мой сосед был немолод, одет как служащий какой-нибудь мелкой фирмы, в темном костюме, безусловно купленном в магазине уцененных товаров. Лицо его, с довольно тонкими чертами, было покрыто такими глубокими и частыми морщинами, что казалось заштрихованным черным карандашом. Я приготовился слушать.
— Я не осуждаю этих людей, — продолжал он, — они стоят так низко в смысле культурного развития, что каждое посягательство на их умственную работу они встречают протестом.
Он отпил пиво из кружки и облизал свои проволочные усишки. Я издал какой-то звук, поощряющий его продолжать, что он и сделал.
— Эти люди требуют или собираются требовать, чтобы им оплачивали часы, которые они потратили, — обращаю ваше внимание: потратили, — на прослушивание политических речей руководителей рейха. Я не обвиняю их в недостатке патриотических чувств. Нет, я хорошо знаю эту породу людей. В силу своей профессии. Я учитель начальной школы. Уверяю вас, пороки родителей легче всего изучать на их детях.
Он помолчал, и я необдуманно спросил:
— А добродетели тоже?
— В данном случае меня не интересуют добродетели. Родители моих учеников работают на этом же заводе. Они судят таким точно образом, как эти, которых вы сейчас слыхали… или могли бы слышать.
— Как же именно?
— Видите ли, по своему невежеству они не могут оценить значение человеческого слова, — повторил он; видимо, это была его любимая мысль, которую он подавал под разными соусами. — Я вот что скажу вам. Оки ведь действительно потребуют оплаты за прослушивание радио. Вы не думайте, — вдруг вскинулся он, — я не собираюсь осуждать их за это, ни тем более доносить на них. Найдется достаточно охотников и до того и до другого. Но я просто рассуждаю. Не входя в рассмотрение вопроса: оплачивать или нет эти часы. Вот, к примеру: что дают этим людям речи фюрера? Они дают понимание смысла происходящего. Вы, конечно, не раз слышали фюрера. Вы заметили его манеру? Я сказал бы даже, что это не манера — это принцип выражения идеи. Вы заметили, как он идею преподносит? Я, как учитель, специально этим интересовался.
