…После завтрака — в последний раз — Джон Дарлингтон отправился в офис. Он хотел было сесть за руль их семейного «воксхолла», привычного, как все давнишние вещи в их жизни, но Эвелин посчитала это безумием — по такому-то туману, когда в двух шагах ничто неразличимо! — и взяла с него слово, что он воспользуется надежностью метрополитена. Ближайшая станция располагалась минутах в пятнадцати ходьбы, и он с удивлением скользил мутной тенью по пустынным улицам.
Весь путь с нежной грустью он думал о ней, вечно за него обеспокоенной, и, пожалуй, впервые понимал, что душевно она тратила себя все их долгие совместные годы значительно больше, чем он, казалось бы, до бесконечности занятый делами. Ему открывалось, и он с беспокойством сознавал, что волнения отнимают душевной энергии больше, чем самые трудные дела, а переживания за других, особенно за любимого человека, быстрее истощают запас жизненных сил.
Может быть, потому, что все-таки была весна, но, наверное, по другой — изначальной — причине он чувствовал необозримый, как туман, прилив нежности к Эвелин. Он давно не помнил в себе такого всеохватного чувства, и был счастлив, что оно вновь проявилось. Но на этот раз с тревогой, с тем необъяснимым беспокойством, испытанным в полнолуния, когда безволие и тоска рождали испуг перед вечностью — перед богом и смертью. Он нервно, с лихорадочным сердцебиением гнал от себя мысль, что она может у й т и раньше, и тогда его жизнь станет бессмысленной.
А ему еще многое хотелось свершить: он задумал написать книгу об азбуке профсоюзной деятельности, такую, какую никто до него из бывших профдеятелей не создавал.
«Да, бывших», — спокойно подтвердил себе.
Может быть, он напишет воспоминания, но потом, после «Азбуки». Он видел дальнейшую жизнь вполне наполненной, деятельной — по мере сил, но обязательно рядом, как всегда, должна быть Эвелин. Без ее присутствия он не мыслил н и ч е г о: он не мыслил будущего. Но она сдала, очень сдала в последнее время, вынужденно признавал он, и нужно что-то предпринять, обязательно что-то…
И уже сидя в полупустом вагоне метропоезда, он думал, что впереди и не видится с в о б о д ы — по инерции он вовлечен во множество дел, прежде всего по организации пасхального марша, а затем международной конференции в Манчестере. А это, пожалуй, твердо заметил себе, следует передать молодым, тому же Алану Джайлсу.
«Все инерция, инерция, — упрекнул себя. — Пойми же, бывший!..»
Он, не вникая, скользил взглядом по рекламным плакатам на противоположной стене вагона, задерживаясь невнимательно на самом свежем, и вдруг потрясенно замер: в руке смазливой девы развертывались, как ветер, миниатюрные калькуляторы, а на их электронных экранах, как бы символизируя непогрешимую точность, чернела во множестве одна и та же цифра — «1998».
«Как же быстро эти рекламные дельцы во всем успевают! — пораженно подумал Дарлингтон. — Ведь эта черная цифра совсем недавно обошла все газеты!..»
Перед его внутренним взором возникла старуха в собольих мехах, со зловещим горбоносым лицом, чем-то очень напоминающая барона Шильдерса, будто тот был ее братом. Эта богатая ведьма, назвавшая себя прорицательницей, недели две назад со страниц почти всех газет кликушествовала:
«…война будет всеобщей, всего три месяца, с октября тысяча девятьсот девяносто восьмого по январь тысяча девятьсот девяносто девятого, а потом — Страшный суд…»
Сколько было этих черных пророчеств? — мрачно думал Дарлингтон. — Сколько выползало на свет божий разных темных прорицателей с их сатанинской злобой? С их черными, как угли, или белесыми, как муть, закатывающимися глазами? С их бешеной мечтой о погибели всех, всего рода людского? Выявить бы да выловить, сердился он, да посадить в железные клетки, чтобы тысячи тысяч, миллионы миллионов во все времена в обозримом будущем от мала и до велика могли узреть сатанинское племя, пугающее кабалистикой цифр…
Не злись, приказал себе. Зло стоглаво, а ненависть ослепляет. Шильдерса в клетку не посадишь, а старуху и незачем: она такой же наемный агент, как и этот рекламный, купленный калькуляторной фирмой.
Жаль, конечно, с грустью думалось ему, что уже не придется схватиться с Шильдерсом на телеэкране. Шильдерс есть Шильдерс, а кто теперь он? Обыкновенный гражданин. Просто частное лицо. Теперь дай бог Алану Джайлсу быть достойным в схватках с магнатом…
Лишь одно неизменно, твердо сказал себе: в наше тревожное время, на пороге третьего тысячелетия, человечество должно осознать себя единым.
«Как род людской, как род людской», — несколько раз повторил он.
…Первое, что узнал Джон Дарлингтон в свой последний приход в оффис, поднявшись в приемную, — о внезапной, скоропостижной смерти Взорова.
II
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
III
В Лондоне о смерти Взорова первым узнал Ветлугин: позвонил из редакции и попросил сообщить в профсоюз Дарлингтона. Возможно, читала записку стенографистка, исполком пришлет телеграмму соболезнования. Записка была подписана помощником Взорова Г. С. Пережигиным. О причинах «внезапной, скоропостижной…» стенографистка ничего не знала.
Странность заключалась в том, что Ветлугина не потрясло сообщение. Будто он давно его ждал. Было не потрясение, а пустота и печаль. Огромная печаль и бездонная пустота, вроде бы он оказался на скалистом краю горной пропасти. Горы и небо, и еще пропасть, да полное одиночество. И еще — беспросветная тоска, как туман за окном. Кстати, таких всеохватных туманов он никогда не видел. Вероятно, был тот самый, который когда-то дал имя стране — Туманный Альбион…
Ветлугин почему-то сразу решил, что причина печального исхода — сердце. Он ведь сам в ноябре покупал нитроконтин. Тогда он не верил, да, не верил, что Федор Андреевич сможет вернуть себя в обычное состояние. Но сила воли Взорова поразила его, и он еще долго удивлялся, как умеют такие, как Взоров, справляться с невероятным. Тогда он еще больше его зауважал, еще преданнее привязался. Да, он учил его быть сильным, с и л ь н е е с е б я. Но, оказывается, ничто не проходит бесследно…
Виктор достал тот не порванный им листок, на котором Взоров написал завещание. Он помнил его малое содержание, но, перечитав, заволновался. А знают ли в Москве «последнюю и единственную волю» Взорова? Если «внезапно, скоропостижно…», то, значит, Федор Андреевич ничего не оставил? Значит, только вот этот гостиничный листок и есть его «последняя воля». Более того, местонахождение могилы Ситникова «на кладбище деревни Изварино» известно только Ангелине Назаровой. Выходит, только ей…
«Та-а-к, что же делать?..»
Ветлугин, естественно, догадывался об обстоятельствах жизни Взорова, но в точности ничего не знал и никогда не любопытствовал. Интимное потому и интимное, считал он, что принадлежит только тем, кому принадлежит.
«Только мы сами властны посвящать других в свои обстоятельства», — сказал вслух, думая о своем. Взоров его не посвящал. Он даже не знал, подобно Джону Дарлингтону, что тот разводится, что намерен оставить свой пост, что Ангелина Назарова… что…
Впрочем, многие «что» оставались для Ветлугина неизвестными, но главное он все-таки знал: Федор Андреевич и Лина — нераздельны, по крайней мере для него. Он хорошо понимал — через себя — и чувство Лины к Взорову и ответное чувство Федора Андреевича. Как следовало это назвать? Любовью? Ветлугин боялся этого слова, опять же по собственным причинам. Но он наблюдал, как молодеет, как сияет Федор Андреевич, когда Лина рядом, сколько появляется в нем теплоты, заботливости и даже нежности! И как хорошеет, как расцветает рядом с ним Ангелина Николаевна, в общем-то, совсем не красавица…
Что ж, два человека, думал Ветлугин, нашли друг друга, и можно было бы только радоваться… Это ведь редкость, когда два человека… да, нераздельны! — мужчина и женщина… Только досужие сплетники и заведомо подлые люди могли углядеть в их отношениях… да, в их светлых отношениях нечто предосудительное, любовную интрижку или того хуже — «служебный роман». Нет, ничего подобного не было.
Такой встречи, думал он, все мы ждем… мы ее ищем, надеемся, и если она, т а к а я встреча, случается, то — счастливы! И можем быть счастливы всю жизнь… Да, всю жизнь, как, например, Джон и Эвелин Дарлингтоны. Похоже, именно т а к встретились Федор Взоров и Ангелина Назарова, несмотря на разницу лет, довольно заметную. Но что значит разница лет в зрелом возрасте? Вот именно — в з р е л о м! Да ничто! Дал бы только бог срок для совместной жизни. А им — не дал. Печально, как это печально… И как трагично, особенно для Лины… Неужели классическая формула: любовь есть трагедия? Как все это грустно… как грустно все это!
