Валерий Рогов - Нулевая долгота

Ветлугин понимал, что ничем уже не поможешь. Однако чувствовал, что обязан, просто должен довести до сведения в Москве завещание Взорова. Но вот вопрос — кому? Звонить Лине? Или верному помощнику Федора Андреевича Пережигину? Пожалуй, Пережигину, решил он.

От Георгия Семеновича Пережигина, много лет преданного Взорову человека, он узнал подробности «внезапной, скоропостижной…», которые его поразили. Подавленный Георгий Семенович чуть ли не через фразу повторял: «Война настигла… Ах, проклятая, настигла…»

Случилось непредвиденное — был гололед. Целыми днями сияло солнце, снега таяли, сверкали ручьи. К утру все затягивало ледком, а мокрый асфальт превращался в скользкую гладь. Мальчишка-школьник ринулся было через дорогу, но одумался. Резкое торможение, «Волгу» закрутило и грозно стукнуло о бордюр дороги. Так получилось, что Взоров спиной ударился о дверь. И в том самом месте, где торчала железная ручка оконного стекла. Ушиб, и только… Но к полудню почувствовал слабость, легкую лихорадку — не придал значения. Вечером поднялась температура — не хотел вызывать «скорую».

«Сепсис! — зло крикнул Пережигин. — Спасти не удалось».

Ручка пришлась на шрамы вдоль спины. На мелкие шрамики, как цепь островков в океане, о которых он не вспоминал с сорок первого. С ранения: нога беспокоила, спина — никогда. А там, под этими розовыми «островками», почти четыре десятилетия в тканевых капсулах «хранились» кусочки шинели, сгнившие уже, отравительные, и заражение крови началось стремительно. В ночь врачи ничего не поняли, к утру Взоров умер.

«Ах, проклятая, настигла… Война настигла…»

Ветлугин знал, когда был ранен Взоров; знал, что именно тогда погиб «Митя, друг ситный»… Знал, что Федор Андреевич чуть ли не на том самом месте соорудил ограду, холмик с пирамидкой из мрамора. Все это знал точно.

«Ах, горе, ты горе, — вздыхал Георгий Семенович, выслушав «последнюю волю». — Ты сегодня же пришли, обязательно сегодня, — требовал. — Как угодно, а сегодня же. Сложности есть: семья тут, в общем… А Назарову не трожь, никак не трожь! Ее саму спасать нужно…»

…Ребенок родился в мае, сразу после праздников; и мать назвала его Федором.

1987

Ветлугин был взволнован и возмущен. Как, каким образом и почему некто Д. Маркус в Лондоне, в газетке «Кей энд Эйч глоб», так трогательно печется о «трагической» судьбе «талантливого» русского художника Алексея Купреева?!

Вот эта статейка:

«Имя русского художника Алексея Купреева почти никому не известно в Советском Союзе. Только друзья художника высоко ценили его талант. Ему не давали выставляться в Советском Союзе. Его оригинальные полотна, наполненные симфоническим содержанием и глубокими мыслями, не укладывались в прокрустово ложе дозволенного в СССР. Не найдя в себе сил бороться, художник покончил с собой.

Трагическая судьба талантливого русского художника Алексея Купреева бросает мрачный свет на его первую персональную выставку, которая откроется в четверг, 22 июня, на Корнфилд-клоус, 8 (северо-запад, 3), в галерее Стивенса. Особый интерес представляют картины «Озеро Неро», «Закат», «Андроников монастырь». Портрет В. Веньяминовой, который является, пожалуй, единственной работой художника, известной в Советской России, по веским причинам не выставляется.

Всего будет показано 25 работ художника, что позволяют сделать размеры галереи Стивенса. Выставка продлится две недели, после чего часть картин будет продана.

Нас восхищает благородное мужество мистера и миссис Стивенс, которым удалось спасти от забвения талантливые полотна художника после его смерти.

Как я понял из беседы с мистером Стивенсом, известным коллекционером русских икон, Алексей Купреев в последние годы вел подробные записи, объясняющие причины его решения уйти из жизни. С разрешения мистера Стивенса мы намерены опубликовать особенно волнительные страницы печальной исповеди из-за железного занавеса.

Ветлугин знал Купреева. Не очень хорошо и не очень близко, но был наслышан о нем от Кости Баркова, графика, который часто приносил в газету карикатуры. С Барковым они были в давних приятельских отношениях. Ветлугин и сейчас, вспоминая, как бы отчетливо слышал, как большой красивый Барков, возбужденный шампанским, в кафе «Снежинка» громко, никого не смущаясь, во весь свой баритон внушал Купрееву: «Лешка, тебя должны показывать! Ты же настоящий талант!»

День, когда Ветлугин познакомился с Купреевым, был ему памятен: именно в этот день ему сказали, что он направляется на работу в Англию. Костя как раз принес в редакцию новые карикатуры и, узнав о такой новости, потребовал ее отметить бокалом шампанского. Отказывать Баркову было бесполезно. Он тут же отправился бы в магазин сам и вернулся с шампанским, вызвав, понятно, ненужные нарекания начальства. Поэтому Ветлугин решил, что лучше на полчаса отлучиться в кафе и действительно выпить бокал шампанского. Новость того заслуживала.

Костя потащил в «Снежинку», где обычно собирались его приятели-художники. Там был и Купреев. Он одиноко сидел за угловым столиком. Его локти упирались в желтую поверхность, а сцепленные пальцы прикрывала курчавая бородка с редкой сединой. Он отрешенно смотрел в окно на прохожих.

— Лешка! Душа моя! — радостно крикнул Костя и распростер руки.

Купреев смущенно улыбнулся, встал. Он был высокий и худой. Его худобу особенно подчеркивал обтягивающий тонкий свитер.

Барков заказал шампанского. Купреев рассказывал, что утром у него был разговор с одним из маститых, с Грудастовым, в общем по-доброму к нему относящимся. Но этот разговор радости не принес. Грудастов утешал и обнадеживал, однако триптих «Курская битва» все равно — и в который раз! — был отвергнут выставочной комиссией. Костя, конечно, тут же стал ругать всех маститых, скопом все руководство Союза художников. Они углубились в свои профессиональные проблемы, и Ветлугин незаметно их покинул.

Купреев ему тогда понравился. Самоуглубленный, серьезный. Выслушивая возмущенное кипение Баркова, отвечал спокойно, немногословно. Однако в его серых глазах светилось нечто отстраненное от темы разговора, угадывались мысли о чем-то далеком от приземленных, суетных проблем, амбиций и склок. И когда Костя в какой-то момент поймал этот отрешенный взгляд, он остолбенел, осекся на полуслове, спросил только:

— Лешка, ты что, святой?!

Ветлугин запомнил ответ Купреева:

— Ну зачем же тратить себя на эту изнуряющую борьбу? Разве я в силах их переубедить? Конечно, все это очень грустно. Но я могу работать — писать картины. Это — радость. Это — главное. Зачем тратить драгоценное время на суетные доказательства, объяснения, убеждения? Я давно уже решил, что буду просто работать. Если суждено прийти признанию, оно обязательно придет.

Это непротивленчество, даже фатализм удивили Ветлугина. Поколение, к которому они все трое принадлежали, было приучено к иному. Купреев заставил задуматься, а не оспаривать. Костя и задумался, помрачнев. Но понял все по-своему. Воскликнул:

— Лешка! Тебе надо помочь. Мы должны тебе помочь.

После той встречи Барков раза два звал Ветлугина заехать к Купрееву посмотреть картины. Но Ветлугин, ссылаясь на занятость, отказывался. Он действительно перед отъездом в Англию был перегружен делами. К тому же он понимал, что Костя ищет действенной помощи художнику, в частности от него. Однако Ветлугин, даже будь он свободнее, вряд ли мог бы чем помочь. Поэтому он вежливо отстранился тогда от участия в купреевской судьбе.

Ветлугин запомнил характеристику полотен, прежде всего «Курской битвы», данную Барковым, — «симфоническое содержание и глубокая мысль». Именно эти слова употребил Д. Маркус, и это, конечно, являлось крайне странным совпадением.

Вообще почти все утверждения Д. Маркуса вызывали в Ветлугине разного рода сомнения. Откуда взялись мистер и миссис Стивенс, которые «мужественно» спасают «от забвения» картины художника, «почти никому не известного в Советском Союзе»? Каким образом им, английским подданным, удалось завладеть картинами? Как могли оказаться у них дневники Купреева? Значит, Купреев им сам передал и картины, и дневники? Но тогда зачем ему было совершать самоубийство? Это уже нелогично, да и вообще не мог поверить Ветлугин, что Купреев решился на столь отчаянный поступок… Тут все было неладно, очень неладно.

Взбудораженный нелепой статьей Д. Маркуса, чувствуя и свою долю вины в происшедшем — уклонился ведь тогда, не стал помогать симпатичному и явно талантливому человеку, — Ветлугин принялся машинально одеваться. Кружить по улицам, пока возбуждение не уляжется и не появится спокойная рассудочность, стало его устоявшейся привычкой в Лондоне. Он накинул легкую нейлоновую куртку — был прохладный английский июнь: солнце и изредка внезапный несильный дождь, — вышел из дома.