— Дети поняли, что человек, создавая какую-нибудь вещь, словно вкладывает в нее душу — свой труд, свое уменье, свою мысль… Из простого куска дерева Тильтиль мог сделать полку, и кусок дерева станет служить человеку. Можно найти в лесу небольшую поляну, заросшую кустарником и дикими травами, и, взяв топор и лопату, расчистить землю и посеять на ней зерно. И земля начнет служить человеку. Счастье не в том, чтобы только мечтать о нем и сложа руки ждать, когда оно придет к тебе. Счастье…
…Равномерный удар о железный рельс заставил вздрогнуть Марину. У Вартуш с колен упали спицы, звякнув об пол. Удары повторяются равномерно и настойчиво. Конец рабочего дня. Звуки эти нарушили очарование. Марина потеряла нить повествования.
В углу было тихо. Казалось — там никого нет. Девчонки словно не слышат сигнала — сидят, не шевелясь, тихо, как мыши.
«Как некстати это железо, — с огорчением подумала Марина. — И почему у нас нет света?».
— Маша, почему свет не горит?
— Что?..
— Движок не работает, — тихо сказала Вартуш и просительно добавила: — Марина-джан, расскажи до конца.
Из угла послышалось:
— Расскажи…
— Все уже… Сказка закончилась. Кажется, там, у писателя, который написал ее, дети проснулись, а Синяя Птица улетела.
Кто-то в углу тяжело вздохнул.
— А счастье? — спросила Маша. — Значит, его все-таки и не было? Во сне только, значит?
— Ах, нет! Совсем нет! — неожиданно громко воскликнула Вартуш и рассмеялась таким звонким, таким детским смехом, что все разом повернули к ней головы. Обычно молчаливая, тихая, замкнутая девушка, с тоскующими о чем-то своем большими, влажными глазами, сдержанная в жестах, сейчас Вартуш быстро встала с табуретки и подняла над головой клубок шерсти. — Как ты не понимаешь, Маша-джан?! Вот, смотри! Что это было раньше? Так просто, никто не знает — нитки и нитки, больше ничего. Лежал в кладовке на полке… — Видимо, ей не хватало русских слов, но она, искажая и делая свои ударения, увлеченная внезапно пришедшей мыслью, говорила с возбужденной радостью первооткрывателя: — Никто не знал про них, только одна кладовщица. А теперь я взяла его в руки — и вот! — она подняла над головой другую руку с надетой на нее варежкой. — Получилась вещь, настоящая, теплая, хорошая… В самый большой мороз бойцу тепло будет.
Так же внезапно, как начала, Вартуш оборвала свою речь и опустила руки с клубком шерсти в одной и с надетой варежкой на другой. Лицо ее смутно виднелось в полумраке и казалось очень бледным.
— Хорошая сказка, — задумчиво произнесла Маша. — Только почему это писатели все выдумывают: про разные чудеса, которых в жизни не бывает? — Она сделала паузу. Молчали и в углу. — У меня, может, почище этой сказки в жизни было… А вот не напишут. Потому что — ничего особенного, ни волшебных дворцов, ни фей — ничего… А счастье? Какое может быть счастье у воровки? Только ворованное…
Марина не ответила ей — слишком явственно чувствовалась горечь и беспощадная правда в этих последних словах, чтобы утешать Машу и убеждать ее в другом.
— Ты бы нам еще что-нибудь рассказала, — произнесли из угла. Голос звучал неуверенно и просительно. — Мы бы сидели и слушали до самого утра…
— А я что вам говорила? — Марина узнала грудной голос Сони Синельниковой. Соня немного охрипла, — должно быть, сказалось сидение в ящиках. — Что я вам, дурам, говорила? Идем в цех, там хоть дождь не капает. А вы свой характер показываете. У Машки насморк, а я хрипеть начала. Да еще взяли и лампочку вывернули.
— Какую лампочку? — встрепенулась Маша.
В углу царило гробовое молчание.
— Кто вывернул? — Маша встала с табуретки. Тон ее голоса не предвещал ничего хорошего. — Я вас спрашиваю, кто вывернул и зачем?
— Ну, я вывернула… Чего ты привязалась? — жалобно проговорила Клава Смирнова.
— Зачем?
— Да не зачем, просто так… Думаю, пусть сидят, без света. — Мышка чихнула.
— Будь здорова! — пожелал кто-то, и все рассмеялись. Клава чихнула еще и еще раз.
— Так тебе и надо, — злорадно сказала Маша. — Мало еще — надо бы воспаление легких…
— Да ну вас к лешему! Маришка, будь человеком, расскажи еще. А ты, Мышка, давай ввертывай ее обратно. Лезь на стол, живо!
— В темноте лучше сказки слушать…
— Нет уж, — сказала Марина и, подставив табуретку, полезла на стол, — пора кончать сказки. Буду выработку подсчитывать… Где эта лампочка, черт возьми, не найду никак.
— Пусть Мышка лезет!
— Как вывертывала, так пускай и ввертывает… В углу завозились, и Мышка подошла к столу.
— А если током ударит? — с опаской произнесла она и чихнула.
Ей опять пожелали доброго здоровья.
Марина поймала руками лампочку и повернула ее. Вспыхнул свет. В углу, плотно прижавшись друг к другу, сидели девчонки. Они зажмурились. Марина соскочила со стола.
— Значит, не будешь рассказывать? — уныло проговорил кто-то.
— Я могу рассказывать с утра до вечера и с вечера до утра. Мне на весь срок хватит. А кто будет норму делать?
Молчание. «Не рано ли о норме?» — подумала Марина.
— Опять ты свое… — протянула Мышка и чихнула.
Марина посмотрела на ее сморщенное лицо, на влажные волосы, выбившиеся из-под какого-то совсем уж жалкого беретика, на маленькие, видимо озябшие руки, комкающие неопределенного цвета тряпку, заменяющую носовой платок.
— Эх, ты… — с жалостью проговорила Марина. — А еще — Мышка. Охота тебе было в этих ящиках сидеть? «Свое»? Ну конечно — я свое, а вы — свое. Я говорю — нужно норму делать, а вы мне номера всякие показываете. Сказки рассказывать каждый дурак сможет, а слушать — и подавно.
— Рассказывать — не каждый, — с серьезным видом поправила Мышка и чихнула.
— Это она нарочно, чтоб ты ее не ругала, — ехидно сказала Нина Рыбка.
— Ничего не нарочно! — сердито повернулась к ней Клава. — Я тут согрелась, и у меня в носу все время щекотно, — и опять чихнула.
— Надо, чтобы все вы стали чихать, да так, чтобы из ящиков повылетали! — Маша стала складывать в высокую корзину клубки шерсти, крючки и спицы.
— А мы больше в ящики не пойдем, — заявила Лида Векша. — Чего там делать? Сверху капает, снизу подтекает. Мы теперь будем в цехе сидеть. Тепло тут…
Марина решила перейти в наступление:
— Сидеть? Скажите, пожалуйста, какую комнату отдыха нашли! Это только потому, что на вас закапало? А если бы лето — то вы целый месяц там отсиживались?
Соня Синельникова поднялась с пола и, перешагнув через чьи-то ноги, подошла к столу.
— Я бы больше не сидела… До черта надоело. А спицы-то ржавые… — Она взяла в руки комплект спиц, связанных ниткой.
— Заржавеют с такими работничками, — проворчала Маша.
— Никто вам не позволит сидеть в цехе, сложив ручки. Бригада вы или не бригада? — продолжала наступление Марина.
— Бригада… — не совсем уверенно ответила Нина Рыбакова.
— Чья бригада? Какую работу делаете?
Молчание.
— Ну, вот то-то же. Никакая вы не бригада. Выработка! Вот она — одиннадцать штук! А в бригаде тридцать шесть человек. Норма для вас — две штуки в день. Посчитайте, сколько мы должны сдавать?
— Семьдесят шесть, — сказала Лида Векша.
— Нет, больше, — вмешалась Маша, — у нас с Варей норма другая.
— Вас не считаем.
Соня Синельникова, придирчиво рассматривающая комплект спиц, отложила в сторону один и сказала:
— Это мои спицы. Я умею вязать. Две варежки — это вот для них, что на воле одни пирожные жрали. А я с колхозного хлебушка и четыре свяжу.
Марина одобрительно кивнула ей.
— Считайте, не считайте, а девяносто штук мы обязаны давать! — Теперь она уже не колебалась: куй железо, пока горячо. — Давайте договоримся раз и навсегда. Если будете работать, то все, без исключения… Я тут многих не вижу… Гали Светловой, например, нет и еще некоторых. А если вы рассчитываете сидеть в цехе и сказочки слушать, то я сегодня же иду к начальнику и прошу его снять меня с бригадирства. Потому что одно из двух: или я плохой бригадир, или вы — не бригада. Вам начальник что говорил? Наш лагерь работает на фронт, и все это понимают. А вы? Это просто стыдно сказать — не желаете помогать фронту!
— Настоящие саботажники! — добавила Маша. — Вот бы взять вас всех, да сфотографировать, да на фронт карточки разослать. Да с надписями на обратной стороне: такая-то и такая, имя, фамилия, год рождения и откуда родом. И письма написать, что вот, мол, дорогие бойцы и защитники, не узнаете ли среди этих пацанок своих сестренок или, может, дочерей?
— Ой, что ты, Соловей! — испуганно воскликнула Клава, отнимая от лица мокрую тряпицу.
— Что «Соловей»? Не правда, что ли, что позорно вы поступаете? Саботажники вы, предатели самые настоящие! Обычаи соблюдаете, закон воровской? Эх, вы, сопливые щенята! Собираете чужие объедки и поскуливаете — сами себя тешите! Кончено, бригадир! — повернулась она к Марине. — Хватит дурочек валять. Хрен с ними со всеми. Идем завтра к капитану…
