И постель было холодной, и того запаха, который он оживлял в памяти, запаха ее волос, темных чукотских ночей, запаха тишины, настоянного на нежности, он не мог вспомнить.
И вдруг он физически ощутил, что так хорошо, как хорошо было ему с ней, ему уже не будет ни с кем.
Он всю ночь курил и ушел рано, оставив на столе записку с номером своего гостиничного телефона.
Он шел по пустынной утренней Москве. Ему хотелось участия, думал зайти к Виктору и Ольге, но было еще рано, и когда он пришел в гостиницу, то сразу же заказал далекий южный город, где был единственно родной человек — его маленький сын.
Жена не удивилась звонку. За совместную жизнь она привыкла не удивляться ничему, связанному с М.
— Разбуди сына, — попросил он.
М. представил, как она идет к постели и поднимает малыша, и ему было до боли жаль ее, как было жаль Дину, как было жаль себя.
— Ну что же ты, папочка, все пишешь, что приедешь, а сам все не едешь и не едешь?
— Работа у меня такая, сын.
— Мама говорит: ты путешественник. Геолог, значит, да? Полярник, значит, да?
— Да, сын, геолог. Работа у меня такая…
— А я хочу с тобой ездить! А то мама никуда не ездит.
— Хорошо, сын, будем вместе ездить… ладно?
— Ладно! Ну, ты приезжай, папочка, ладно? Я еще подожду. Я еще не пойду в школу, ты приезжай, ладно?
— Хорошо, сын… конечно, приеду. Поцелуй маму, она у нас хорошая… слушайся ее.
— Да я и так слушаюсь, а ты все не едешь… А мама плачет. Ты не плачь, мам, ведь он приедет. Пап! Пап! А дедушка Теин не приедет?
— Нет, не приедет.
— А почему он не приедет? Мы с ним так хорошо тогда танцевали, а ты нас фотографировал. Я хочу к дедушке Теину!
— Вот поедем на Чукотку, тогда увидишь дедушку Теина. А фотографии я тебе обязательно пришлю.
— Присылай фотографии! Только скорей! Приезжай, а потом присылай фотографии…
На другом конце провода в далеком южном городе положили трубку.
М. чувствовал опустошенность и усталость.
— Надо спать, — сказал он себе.
Проснулся он вечером и пошел к Виктору. Но соседка сказала, что Ольга и Виктор поехали за город, им кто-то срочно звонил, и вернуться они обещали завтра. М. торопливо распрощался и вышел на улицу.
Огни «Праги» позвали его, он вспомнил, что голоден.
Ужинал плохо, больше смотрел на танцующих, и было ему грустно. Он уже был там, на Чукотке, он вспоминал, как выглядит сейчас снег, он видел, как выходя из дому старик Теин, щурится и радуется солнцу; он видел Дину в аэропорту Магадана, видел, как она ждет самолета на Анадырь, но рейс отложили, погоды нет, и она дремлет в кресле, дыхание ее ровное и теплое. Вот М. подходит к ней и целует ее губы, тихо-тихо, она не открывает глаз, а только улыбается, она знает — это М. Все рады, что М. прилетел. Смешной Келевье зовет его в ярангу, там давно кипит мясо, а детишки стойбища носятся с невиданными игрушками, и взрослые тоже радуются, как дети. М. всегда приезжал с игрушками в стойбище, где есть дети. М. на забое, олени мечутся в корале, Хечикьяв резко швыряет чаат, петля захватывает рога оленя. Хечикьяв подтягивает оленя, валит его на землю и молниеносным движением всаживает нож в сердце.
— Зачем ты это сделал, Хечикьяв?..
М. допил кофе, посмотрел на часы: уже была полночь.
Свет в окнах Виктора и Ольги был потушен. «Их все равно нет дома», — подумал М., идти в гостиницу ему не хотелось, а больше идти было некуда.
И тут М. понял, как можно быть одиноким, даже если вокруг много людей, и почему-то подумалось, что в тундре, в многодневных нартовых переходах, когда он был совсем один, он и собаки, и только, — он не чувствовал одиночества. Просто он всегда был занят делом, и его всегда ждали друзья.
М. засмеялся. Он знал, что делать.
Он быстро спустился в подвал дома, толкнул дверь мастерской Ольги, мастерская, конечно же, была заперта. Он достал нож, надавил тонким лезвием на защелку, приподнял дверь вверх, и она тихо отворилась.
— Ребята, есть дело, — громко сказал М.
— …есть… дело… — глухо отозвалось в большой комнате.
М. снял с подставки голову Келевье и поставил на станок. Потом принес голову Теина, потом папы Вольфа. Потом подумал и поставил рядом свою.
— Ребята, — тихо сказал М. — Мы никогда не собирались все вместе. Есть разговор. И ты иди, — сказал он Хечикьяву.
Лицо Хечикьява было непроницаемо. М. осторожно поставил его бюст между Теином и молодым Виктором.
— Давай с нами, Хечикьяв, сегодня я все прощаю.
Вот так и ходишь, летаешь, ездишь на собаках и на такси, всю жизнь в пути, и все время чего-то ждешь, доброго, как прикосновение женской ладони, все время ждешь чего-то, не жизнь, а сплошной зал ожидания. В тот год я окончил университет и возвращался домой, на Чукотку. Я сидел во Внуково и ждал погоды. Порт был закрыт, он не принимал самолеты и не выпускал их уже второй день! И вдруг по радио объявили, что совершил посадку самолет из Копенгагена и встречающие могут выйти на перрон.
Я не был встречающим, но на перрон вышел. Был дождь.
— Вот видишь, а из Копенгагена самолеты принимают, — сказала мне Валерия. Она провожала меня.
— Хорошо, — сказал я, — в следующий раз я прилечу к тебе из Копенгагена, чтобы ты не ждала меня здесь так долго.
А про себя подумал, что хорошо бы слетать на Кубу или пожить на Гавайях. Если всю жизнь прожил на Севере всегда тянет на юг. А я и родился на Севере. Мой отец — эскимос, мать — чукчанка. Когда Валерия узнала, что я эскимос, она прозвала меня Эски.
— Послушай, Эски, — сказала она тогда во Внуково, — я никогда не приеду на твои берега.
— Хорошо, — пришлось ответить мне. — Буду прилетать я.
Мне не хотелось ее терять. Потому что при ней я всегда в себе сомневался, злился на себя и становился сильнее. Есть люди, похожие друг на друга, как обложка книги, выпущенная большим тиражом… Валерия была не такой. Ее в толпе не потеряешь. Ее нельзя тиражировать. Валерия всегда, в единственном числе. Вот в чем все дело. Ведь не каждая женщина могла бы так просто сказать: я никогда не приеду на твои берега. Другая бы обманула или успокоила.
Мне будет грустно без нее. Мне вообще будет на Чукотке грустно. Дало в том, что за пять лет учебы в Москве я забыл все, что умеют делать мои родичи. Я не смогу отличиться на моржовой или нерпичьей охоте, я не смогу правильно поставить капкан на песца, я не смогу определить, когда начнется пурга и почему волнуются собаки.
Обо всем об этом я думал тогда, во Внуково, когда прилетел самолет из Копенгагена.
Сейчас я работаю в школе. Школа на самом берегу океана. У меня хорошие малыши. Я их люблю. Спрашиваю как-то у детишек:
— Кто отгадает загадку: зимой и летом одним цветом?
Класс задумался.
— Ну, зи-мой и ле-том од-ним цве-том? — медленно прочитал им я. — Что это?
И вдруг маленький Чеви отвечает:
— Снег.
Я растерялся. Потом похвалил его. У нас действительно снег лежит круглый год.
«Как дела в твоем Копенгагене? — писала мне Валерия. — Как поживает твой мудрый Чеви? Перешел ли он во второй класс? Когда ты прилетишь? Ведь я люблю тебя, хотя никогда не приеду на твои берега. Послушай, Эски, мы, женщины, оцениваем любовь мужчин по числу глупостей, которые, они могут совершить в нашу честь. Соверши ради меня хоть одну — прилетай…»
Тогда я в первый раз позвонил на станцию. Мне ответил номер пятый.
Я попросил соединить меня с Копенгагеном.
— Мы не можем дать вам Копенгаген, — ответила «пятая». — У нас радиотелефон. Москва, и то еле-еле…
С тех пор, когда мне бывало очень грустно, я поднимал трубку и просил Копенгаген. И всегда почему-то отвечал номер пятый, усталый женский голос. Если бы мне удалось дозвониться, я просто бы узнал, какая там погода, и мне было бы легче.
Прошлым летом я послал Валерии стихи. Где-то я слышал эту грустную мелодию, и потом сами собой возникли стихи. Я ей подарил эту песню.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Королей увели
Королевы налево.
Я искал свою сам,
Да искал, видно, мало;
И текло по усам.
Только в рот не попало.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Короли — от земли.
От воды — каравеллы…
Я всегда пел эту песню, когда мне хотелось поговорить с Валерией.
Из старого моржового клыка, пролежавшего несколько лет под водой, мореного клыка, я сделал трех божков-пеликенов и фигурку мальчика в каяке. Мальчик был похож на Чеви. Я отправил богов и Чеви ей. Я написал ей:
