— А жена ваша где? — вдруг спросил он неожиданно для себя, подсев к Виталию.
— Искра? Там, возле своей домны. Где же еще?
— А вот вы бы, товарищ художник, ее нарисовали, У печи. Какая бы замечательная картина получилась. Само по себе женщину у доменной печи не часто встретишь. А тут и женщина–то какая!..
Леля внимательно прислушивалась к этому разговору.
— Знаете, — сказал Виталий, хватая Дмитрия за пуговицу рубашки. — Я вас чуть тогда не приревновал к ней… Помните, когда вы возле нашего дома стояли. Вот, думаю, кавалера супруга моя завела.
Он смеялся, а Леля, кусая губу, через залитое налетевшим дождем окно смотрела на улицу, в пузырившиеся темные лужи. Она собирала воедино разрозненные оговорки Дмитрия, его рассеянность и раздражительность, и ее охватывала тревога. В их жизнь тихо, незаметно, крадучись входило, вползало нечто третье — та полненькая женщина с перетянутой талией, которая приходила однажды сюда с художником Козаковым, жена этого художника.
— Платон Тимофеевич! Ну что же вы не пьете? — Леля подошла к столу. — Налейте всем. Мне налейте.
— С чего это ты сегодня такая игривая?
— Компания хорошая. Весело.
Когда стемнело, гости один за другим распрощались и покинули мазанку. Ушли и братья Дмитрия.
— Лель, и верно — ты что сегодня какая была? — спросил Дмитрий, собираясь, как всегда, провожать ее до пристани. — Водку хлещешь. Не видал еще тебя такой.
— Обыкновенная, — ответила тихо. Помолчав, она спросила: — Еще один брат приедет?
— Приедет. Еще один.
— Откуда он? Почему ты о нем никогда не рассказывал?
— А что рассказывать? История у него не больно завлекательная. — Дмитрий коротко, в нескольких словах рассказал ей о Степане.
— Степан Ершов… — сказала она. — У меня знакомый был до войны — Степан Ершов. У тебя нет его карточки?
— Твоего знакомого?
— Твоего брата.
— Где–то была, у Платона на квартире, должно быть. А ты на меня смотри. Мы похожие.
Она пожала плечами.
— Ясно, — сказал он. — Нет полной картины? Перечеркнули мою карточку.
— Дима! — Она шагнула к нему. — Не будь жестоким, ты же не такой. Другая у тебя душа, зачем так говоришь?
Когда уже шли по улице, она снова спросила:
— А он кто был, твой брат? Где работал?
— На заводе, шофером легковушки.
— А тот моряк был, — сказала Леля. — Китель белый, фуражка морская…
— И наш украситься по–морскому любил.
Еще прошли.
— Любила его? — спросил Дмитрий, нарушив давнишний безмолвный уговор.
— Зачем, Дима, это? — с горечью ответила Леля. — Не будем об этом. Прошу.
— Пожалуйста.
До самой пристани шли молча. Леля вспоминала прошлое, которое не любила вспоминать, потому что ее при этих воспоминаниях начинали мучить слезы. Вспоминала она и Степана Ершова, не брата Дмитрия, а молодого моряка, который сказал ей, что любит ее, сказал это в тот день, когда к городу подходили немцы, когда на улицах рвались их снаряды. Он сказал, что его пароход через час отходит, пусть она его не провожает: опасно. А она так любила провожать его до порта, до причалов, до кораблей, где среди ящиков и бочек они еще долго стояли и что–то говорили, говорили… Нет, в последний день она его не провожала, он ушел почти бегом, В ушах ее еще звучала его клятва: «Что бы ни случилось, где бы я ни был, — вечно…» Это «вечно» означало, что он будет ее всегда любить. Ей было тогда только восемнадцать, шел девятнадцатый. Она только весной окончила десятилетку. Она только поступила в педагогический и только должна была впервые идти на первый курс института. Но занятия всё откладывались, потому что наступали немцы. Да так эти занятия и не начались для нее никогда…
Где он, тот Степа? Что с ним? Жив ли? Или погиб под бомбежкой при эвакуации приморских городов? Сколько тогда утонуло кораблей и сколько моряков нашло смерть в холодных морских пучинах!
— Все, больше не буду! — помимо воли сказала она вслух, отмахиваясь от воспоминаний.
— Ну и правильно, — по–своему понял ее Дмитрий. — Нехорошо, когда ты пьешь. Не идет это к тебе.
Пароходик, который ходил вдоль побережья, уже давно ожидал пассажиров, его каюты и крытые палубы были полны народом. Дмитрий и Леля постояли у трапа, дождались густого длинного гудка, от которого зудило в ушах. К длинному гудку добавились еще два коротких. Тогда они пожали друг другу руки, еще каждый из них что–то сказал, а что — не понять было и не запомнить. Матросы взялись за поручни трапа, чтобы откатить его на пристань. И Леля ушла на пароход. Трап следом за нею грохнул. Заработал винт парохода, пароход отваливал. Леля силуэтом появилась на верхней палубе, на всегдашнем условном месте, помахала рукой. Дмитрий ответил.
Пароход уходил все дальше. Уже только воображалось, что где–то там Леля. Видны были только освещенные иллюминаторы, все остальное тонуло в морской черноте.
Но если бы Дмитрий мог видеть Лелю, он бы увидел слезы на ее щеках. Воспоминания все–таки не отступали от нее. А рядом с ними стояло и сегодняшнее, тоже горькое, нерадостное. Откуда, зачем, для чего появилась в их жизни жена художника Козакова? У Лели не было ничего сколько–нибудь определенного для того, чтобы думать об этой женщине так. У нее были только чувства, предчувствия и догадки, но она была убеждена, что не ошибается. Что же тогда будет? Что будет, если Дмитрий уйдет за нею, за этой женщиной? Как может Леля предотвратить несчастье? У нее нет никаких прав на Дмитрия. Они ничем, ничем не связаны, два одиноких человека. Ничем… Неужели ничем? До чего же это страшно.
Перед последним актом в ложу к Горбачеву зашел Яков Тимофеевич. Поговорили о том, о сем. Яков Тимофеевич поинтересовался, нравится ли спектакль.
— Играют хорошо, — ответил Горбачев. — Но в общем грустно становится. Прямо поветрие у. нас пошло в искусстве. Как только хорошая, настоящая любовь, так непременно у старого с молоденькой. Обидно за молодежь, товарищ Ершов. Как считаете?
— Согласен, — сказал Яков Тимофеевич. — Но спектакль народу нравится. Аншлаги каждый день.
— Так ведь вот — трогательно. Как же! Всю пьесу только и дела, что эти двое ходят один вокруг другого. Зритель волнуется — что–то будет?
— Гуляев замечательно играет, — сказала Анна Николаевна.
— Ничего замечательного! — вмешалась Капа. — Ну просто пень. И смешной пень. Человеку пятьдесят. Ходит, вздыхает, как мальчишка, камешки в речку бросает, глупости всяческие, именно мальчишеские, творит.
— Но это же, значит, пьеса такая, Капочка, — возразила Анна Николаевна.
— Пьеса пьесой, а он еще и от себя добавляет, мама. Пойми. Конечно, девушка может полюбить человека, который старше ее, может. Папа тут не прав. Еще Пушкин писал о Марии и Мазепе. Но она полюбит его совсем за другое, не за камешки, не за глупые улыбки, не за прыганье через забор. Пусть в пятьдесят лет не прыгает, еще инфаркт схватит, так и до свадьбы не доживет.
— Капа! Ну и язык у тебя! — сказала Анна Николаевна. — Вот дети пошли, товарищ Ершов.
— Не перебивай, мама. Я закончу свою мысль. Молоденькая девушка полюбит человека, который старше ее, за что? За то, чего нет в ее сверстниках, — за большую жизнь и зрелый ум, ее потянет помогать ему в его делах, захочется стать помощницей. А камешки, гимнастические потуги — у сверстников девушки это получается гораздо лучше. Вот я и говорю — плохо артист играет. Он должен играть умного, большого человека, тогда этого человека можно полюбить независимо от возраста. Разве, папа, я не права?
— Вот вы в чем не правы, — сказал Яков Тимофеевич, видя, что Горбачев не отвечает дочери. — Не правы в такой категорической оценке артиста Гуляева.
— Очень бы хотелось с ним поговорить, — сказала Капа.
— Пожалуйста, — сказал Яков Тимофеевич. — Приходите за кулисы.
— Я бы ему все прямо…
— Еще чего не хватало! — взволновалась Анна Николаевна. — Достаточно ты нам с отцом нервы портишь. Еще и за чужих примешься. Ваня, не разрешай.
Спектакль закончился стыдной сценой. Героиня, слегка перезрелая девица лет двадцати пяти, на фоне загорающейся тайги тянется губами к губам своего пожилого героя: за четыре акта ухаживаний он довел ее почти до горячечного состояния. А что же он сам, сделавший это дело? Он будто обрадовался, что горит тайга и куда–то надо мчаться. Он отшатывается от тянущейся к нему девицы и, крича какие–то патетические слова, убегает.
— Мама и папа, — сказала Капа, — я должна пойти и поговорить с этим артистом.
Возник легкий спор, решили, что за кулисы сходят все трое — и Капа и ее родители.
— Жуткое ты существо, Капитолина, — говорил Горбачев, ведя свое семейство путаными театральными переходами, по которым ему приходится хаживать в президиумы различных городских собраний и конференций. — За кого ты выйдешь замуж, тот кандидат в святые, великомученик.
