Вот и родилась мысль: если серка голодает месяц, лежа на льдине, то почему бы в это время ей не вылинять на берегу? Так тюлени с помощью вертолетов очутились в вольерах.
А когда половина зверей благополучно вылиняла, пришло большое солнце, снег сошел, и песок стал забиваться в шерсть. Два дня шел аврал. Федор Пономарев, невысокий, грузный, споро бегал по комнате, размышляя вслух, что предпринять. Вчера часть тюленей из вольеров таскали на руках. И Пономарев таскал, а ноша не из легких: каждая серка килограммов за тридцать.
Уже поздно вечером «главная тройка» соавторов собралась на совет. Касьянов Николай Федорович, старший инженер Министерства рыбной промышленности, целый день стоял у мездрильной доски, орудовал длинным ножом и учил молодых золотицких парней обрабатывать тюленьи шкуры. В клеенчатом длинном фартуке, деловито-степенный, больше смахивающий на мастерового, Касьянов умел создать вокруг себя благожелательную атмосферу, ибо труд этот был понятен и близок ему. Сколько смеха и шуток было в мездрильном цехе, где густой воздух наполнен тяжелыми запахами тюленьего жира, соды и постоянной сырости.
Вот и двенадцать ночи, а Касьянов не унялся. Он лежит в постели, а на уме у него работа: он захлебывается словами, вспоминая, что сделали за день и что предстоит выполнить завтра.
Геннадий Нестеров — биолог. Прибыл в Золотицу с Командорских островов. Видно, постоянное общение с котиками в течение многих лет наложило на него свой отпечаток — он флегматичен, несловоохотлив и, слушая Касьянова, только кивает головой. Но светлая, чуть смущенная улыбка не сходит с его желтого от постоянного загара лица.
Пономарев сидел, устало откинувшись на спинку стула, и Касьянова тоже не перебивал. Снял толстые очки, и по длинным морщинам, что глубоко высеклись вокруг глаз, стало видно, как чертовски он устал за эти дни.
Наконец сказал:
— Как хотите, а я спать. Устал, как пропащая лошадь.
И только повалился на кровать, прогнув пружины до самого пола, как тут же и уплыл в тяжелый беспокойный сон: видно, и там Пономарев что-то планировал.
И вот первый в мировой практике опытно-промышленный эксперимент закончен удачно. Разработана методика. Экономический эффект по сравнению со зверобойным корабельным промыслом — сотни тысяч рублей. Выдано авторское свидетельство.
А у Пономарева уже новые задумки. Он полетел на Каспий смотреть тамошние промыслы. Поморы с Зимнего Берега учат добывать каспийского тюленя. Сейчас они добывают рыбу у африканских берегов. Так почему бы не поделиться опытом и с каспийскими промышленниками. Ведь поморская школа — старинная щедрая школа.
Очень отрадно, что Зимний Берег, пусть пока робко, но нащупывает свою новую тропку для движения вперед.
3. Тринадцатый председатель
С первого взгляда утонувшая в снегах деревня оставалась прежней: те же могучие дома-крепости в белой кипени сугробов, заиндевелая упряжка у старого деревенского клуба, узкая речка под старыми снегами, так похожая на забытую санную дорогу. Как и шесть лет назад, в первый мой приезд, все было тихо, постоянно и обжито, ничто не спешило и не волновалось в этой Сояне, убежавшей в тайгу на многие десятки километров.
Но это было только первое и обманчивое впечатление: такое складывается, когда смотришь на заснеженную реку и не видишь пробуждающихся водяных струй, весенне бьющих в ледяные оковы. Уже вскоре я заметил перемены, и не только внешние — десятки новых домов, но и более существенные — в настроении самих людей.
У хозяйки моей, куда я встал на постой, приехал на побывку сын. Анатолий наезжал частенько, раза два-три в год, как позволяла работа. Сейчас же побывка кончалась, и парню что-то затосковалось. Он не прочь был «пригнуть рюмку на лоб», но в то же время непонятная тревога грузом легла на душу. Он ее всячески подавлял, рассказывая забавные истории. Все хохотали при этом, а тетка его повторяла восхищенно: «Ну и дьявол…». Мать же только улыбалась, вытирая старые губы, и серые глаза за стеклами очков казались огромными и жалобными. Она пристально вглядывалась в своего веснушчатого сына, и улыбка ее была горьковатой: матери так хотелось, чтобы сын не пил и жил дома, да с женой, да чтобы детки пошли.
У Юлии Осиповны было пять дочерей. Их она при себе не удерживала: пусть едут в города — там и женихи краше. А вот сына хотела оставить дома, ибо дом без мужских рук — сирота. Но сын, вернувшись из армии, осмотрел тихий край свой, сходил в клуб, где на стульях вдоль стен сидели несколько девчушек-подростков, и уехал работать в город.
Однако город поманил-поманил, но «легкой жизни» не дал. И через шесть лет — то же холостяцкое общежитие и неустроенность, а в деревне — свой родной угол, «эвон какой, есть где размахнуться-разгуляться, да и на заработки нынче не пообидишься». Но как тут решиться, чтобы разом обрубить все городские узлы: тут спешить никак нельзя, можно опять пообжечься. Так и эдак мозговал парень и прикидывал: «А что, если к осени вернусь домой… насовсем?»
Он и старому деду прокричал на ухо:
— Дедо, нагулялся я, домой приеду насовсем.
— Приезжай, только с женой, говорю, приезжай, а то с пути криво пойдешь, — согласно ответил девяностолетний дед и прикрыл зарослью бровей старые глаза.
У него ныне выпали вдруг свои печали, которые он обдумывал и переживал.
Нет, я не для красного словца рассказываю и о веснушчатом госте из города, который раздвоился между городом и деревней, и об этом деде с толстыми очками на медных проволоках, которые он подвешивал на ночь к образу пречистой девы Марии, ибо они (и гость и дед) и председатель Клеопин связаны крепчайшей нитью.
Сейчас трудно сказать, как реагировал каждый селянин, когда Клеопин Николай Николаевич в пятьдесят девятом сел на председательский стул. Помещалось правление в старой крестьянской кухне, и стол «начальнический», за которым только после войны сидело двенадцать председателей, стоял напротив чела. И когда печь затапливали, то, вглядываясь в красные языки пламени, хорошо было думать. А помыслить всегда находилось о чем…
Клеопин появился в Ручьях неожиданно: после партийной школы вроде бы оказался сначала не у дел, а потом срочно приказали садиться в сани-розвальни и добираться в будущие владения. А в пятьдесят девятом Сояна считалась самой запущенной деревней. Судите сами, как тут жить: техники нет, покосы дальние и скудные, скотные дворы прохудились, буренки едва дают две тонны молока в год, озера запущены, сорная рыба, которую покупал рыбокомбинат по семь копеек за килограмм, в колхозную кассу прибыли не приносит, а семга — «лето на лето не приходится, как повезет». На трудодень получался почти нуль.
В Сояне народ был «вольный». И раз от колхоза прибыток был невеликий, то пробавлялись, как смекалка позволяла. А Клеопин тогда телом не был столь крепок, как ныне, и щеки так ярко не розовели, только, наверное, черное крыло волос было еще пуще и плотнее, и надбровные дуги не так плотно оседали на быстрые глаза. Не было тогда здоровья у Клеопина: он еще не мог выправиться с военных лет, когда «фэзэушником» строил оборонительные сооружения в Карелии. Там их окружили немецкие части, но помогли саперы: по лесным тропам вывели людей из окружения, посадили в последние теплушки и, ослабевших окончательно, вывезли в тыл. А что и говорить, подростки, дети совсем… Клеопин от внутренней телесной слабости оправиться долго не мог. В Ручьях, где одно время он был секретарем парторганизации, заготавливая дрова у моря, после недолгой работы валился на песок, глядел в небо и стонал от бессилия: неужели так уготовано доживать остатние годы.
Нынче трудно судить, как бы повел себя Клеопин и что было бы с хозяйством, если бы столь весомо не помогло государство: были повышены цены на молоко и мясо, совсем недавно — на рыбу. Но нельзя сказать и то, что Николай Николаевич подсел к готовому столу — снимать сливки. Сколько тех же приморских хозяйств, даже в более выгодных условиях, и поныне не смогли расправить плечи. Нет, как ни говорите, но наше бытие во многом зависит от людей деятельных, энергичных, способных не только вспыхнуть однажды, а вести изо дня в день кропотливую будничную работу с дальним прицелом.
Деревня трудно расстается со своим прошлым, даже если было оно и не столь лучезарным. Все искренне говорят, что жили «больно неважно», но зато вольготно: каждый сам по себе. А пришел новый председатель, чуть поприжал, потребовал организоваться дружнее — заобижались.
Однажды молодой парень взял председательскую лошадь, сел на нее верхом и стал бить плеткой по глазам. Лошадь нервно прыгала, норовила сбросить озверевшего человека, а тот торжествующе посматривал по сторонам, ожидая, что будет делать Клеопин. А кругом стояли люди и молчали: они еще не знали тогда, уживется ли в деревне председатель, а вот этот, «отчаянный», останется здесь. Так стоит ли с ним связываться?
