Анатолий Рыбин - Трудная позиция

— Не помню, Шура. Может, когда и приглашал.

— Но раньше ты не забывал почему-то, — сказала Александра Терентьевна и, тяжело вздохнув, стала собирать ужин.

Осадчий сел за стол, развернул свежую газету. Он чувствовал: неспроста завела с ним этот щепетильный разговор Александра Терентьевна. И жена Забелина приглашала их тоже с определенным прицелом. «Стараются женщины, — с болью подумал Артемий Сергеевич. — Рассчитывают, наверное, как сядут их мужья за один стол, выпьют по рюмке коньяку — и все пойдет у них по-прежнему, без сучка и задоринки. Нет, не пойдет, как видно. Другой ключ искать нужно, не за семейным столом, нет, а там, в управлении, в дивизионах».

За ужином Александра Терентьевна долго сдерживалась, хотела, чтобы муж поел спокойно, а как только стали пить чай, не вытерпела, спросила:

— Что все-таки произошло у вас сегодня? Или нельзя говорить?

— Почему нельзя? — поморщился Осадчий. — Ты историю с Саввушкиным помнишь?

— Очень даже.

— Ну вот, а теперь с курсантом Красиковым такое же происходит. И генерал уже решение принял отчислить.

— А ты что же, не согласен?

— Я, Шура, с равнодушием не согласен и с тем, что кое-кто трудности стороной обойти хочет. Разве этому нас партия учит? И не за этим я в политработники из командиров перешел. Понимаешь ты меня?

— Да, конечно, — согласилась Александра Терентьевна..

Осадчий сдвинул свои жесткие брови, потом решительно встал и вышел из-за стола.

— Вот что, Шура. Я должен обязательно повидать Крупенина.

— Сейчас? — удивилась жена.

— Именно сейчас. И ты уж не обижайся, пожалуйста. Ладно?

Оставшись одна, Александра Терентьевна несколько раз прошлась по комнате, потом села за письменный стол мужа, отыскала в ящике фронтовую фотокарточку, сделанную каким-то военным корреспондентом на острове Эзель, и долго смотрела на нее. На снимке у гранитной скалы стояли два молодых еще офицера — Забелин и Осадчий, усталые, запыленные, и оба с автоматами, как солдаты. На обратной стороне снимка рукой Забелина было написано: «Дорогой Артем, не забывай этих трудных дней никогда».

Больше часа вышагивал Крупенин по скользкому, обледенелому тротуару на центральной городской улице возле гарнизонного Дома офицеров. Раньше здесь частенько встречал он Надю. В семь вечера она заканчивала занятия в детской музыкальной группе и, выбежав на улицу, с беспокойством спрашивала:

— Замерз, да? А почему не зашел в раздевалку?

Он брал ее под руку и, весело отшучиваясь, вел в кино или домой по затихающим длинным улицам.

Сегодня Надя появилась намного позже обычного. Может, чувствовала, что он ее ждет, и потому старалась не торопиться, а может, просто дела задержали. Но, увидев Крупенина, она сделала вид, что не заметила его, и прошла мимо, гордо подняв голову. Он поймал ее за руку, пытаясь остановить и завести разговор.

— Нет, нет, я не могу. Мне нужно готовиться к занятиям. — Надя торопливо, свернула к троллейбусной остановке и, не сказав больше ни слова, нырнула в отходивший уже троллейбус. Дверь захлопнулась перед самым носом Крупенина.

— А, черт! — Крупенин отпрянул в сторону и остановился в растерянности, не зная, что теперь делать.

Троллейбус долго буксовал, а когда преодолел льдистый участок, неожиданно остановился и распахнул двери.

— Поспешайте, товарищ военный! — позвала пожилая добродушная кондукторша. И когда Крупенин сел, шутливо прибавила:

— Чуть-чуть не ограбили вас при честном народе. Уж извиняйте.

При этом она виновато посмотрела в сторону Нади. Но та не подняла даже головы, словно ничего не слышала и не видела. Кондукторша догадливо поджала губы и заговорщически кивнула Крупенину: ничего, дескать, милые бранятся — только тешатся.

Всю дорогу ехали молча.

— Так и уйдешь? — спросил Крупенин, когда вышли из троллейбуса и до Надиного подъезда оставалось каких-нибудь десяток шагов. — Не хочешь разговаривать?

Надя молчала.

— Ну нельзя же так.

— Может, и нельзя. Но что же поделаешь...

— Я могу объяснить тебе, как это получилось. — Крупенин снова попытался взять ее за руку.

— Не нужно, и потом, не хочу, чтобы ты оправдывался.

— Да, но ты же должна знать, почему так получилось.

— Не старайся, пожалуйста. Теперь это ни к чему. — И Надя ушла, даже не обернувшись.

Крупенин поглядел ей вслед и с болью вымолвил:

— Не знал я, что ты такая.

Он со злостью пнул попавшийся под ноги ком снега и нехотя, устало побрел к своему дому.

В лицо дул противный западный ветер, изредка взвихривая снежную пыль на дороге и покачивая электрические фонари. Провода монотонно и тоскливо гудели, будто жаловались на свое одиночество.

Добравшись к себе, Крупенин прямо в одежде повалился на кровать, заложил руки за голову. Никогда еще собственная комната не казалась ему такой пустой и неуютной, как в эти минуты. Даже чей-то неожиданный стук в дверь он воспринял как посторонний, ненужный звук и отозвался на него машинально.

Вошел Осадчий. Крупенин повернул голову и долго смотрел на него, точно не верил глазам своим. Потом вскочил, поспешно поправил китель и привычно застегнулся на все пуговицы.

— Зря вы беспокоитесь, — сказал Осадчий. — Давайте так, по-домашнему.

— Вы, наверное, дневник принесли, товарищ полковник? — смущенно спросил Крупенин.

— Нет, не принес. Но, должен признаться, прочитал с интересом, даже с большим.

— Да чего там особенного? — смутился Крупенин. — Просто злой был, вот и царапал. Потом в чемодан бросил. Только в разговоре с вами и вспомнил... А вы раздевайтесь, Артемий Сергеевич, — предложил Крупенин и повесил шинель гостя на вешалку.

Усевшись за стол, Осадчий пристально посмотрел на старшего лейтенанта.

— Значит, под злую руку, говорите? Для успокоения нервов, так сказать. Вместо валериановых капель. Что же, неплохо. И часто это бывает у вас, разрешите полюбопытствовать?

— Что бывает? — не понял Крупенин.

— Ну, царапать-то под злую руку часто приходится?

— Ах, вон вы о чем! Так ведь я, товарищ полковник, не писатель, а мемуарами заниматься мне еще рано.

— Стало быть, не пишете?

— Нет.

— А вот и напрасно. Мемуары мемуарами, это само собой. А дневник вы могли бы вести неплохо. И нам бы разобраться кое в чем помогли.

— Не знаю, помог бы или нет. — Крупенин начинал, кажется, понимать, на что намекает хитроватый и придирчивый Осадчий. — Но где же моя тетрадь, Артемий Сергеевич? Не принесли, в самом деле?

— Видите... какое дело... генералу я показал ее, не вытерпел. А вы что, возражаете?

— Да нет, ничего.

— Ну и я так подумал. А пришел я к вам вот зачем, дорогой снайпер. — Осадчий всем корпусом налег на стол. — Вы знаете, что Красиков подал рапорт об уходе из училища?

— Рапорт? Красиков? — Крупенин побледнел. — Кому подал?

— Командиру дивизиона, — ответил Осадчий. — А начальник училища назначил педсовет на понедельник.

— Да как же это, товарищ полковник! Ведь я только что разговаривал с Красиковым. И он ничего... ни единого слова.

— Странно. Ни единого, а рапорт подал. Выходит, скрыл от вас, не доверился.

— Ерунда это, товарищ полковник, — вскипел Крупенин. — Вернуть надо рапорт — и все. Мало ли блажь какая взбредет человеку в голову!..

Осадчий встал, вынул из кармана портсигар, протянул Крупенину. Разминая папиросу, покачал головой:

— Не знал я, что вы можете так, Крупенин.

— Как, товарищ полковник?

— Ну... вернуть — и все...

— Да зло же берет.

— Зло в таком деле — плохой помощник, — сказал Осадчий, отгоняя дым к открытой форточке. — Разобраться нужно, и разобраться тщательно, чтобы никаких сомнений не осталось ни у вас, ни у педсовета. Понимаете?

— Я уверен, что Красиков одумается, обязательно одумается, — ответил Крупенин уже спокойнее.

— Буду рад. — Осадчий затушил папиросу и опять уселся за стол.

Крупенин сейчас впервые почувствовал, что зря он, кажется, плохо думал об этом суровом и суховатом на вид человеке.

— Не знаю, Артемий Сергеевич, — досадуя на самого себя, сказал Крупенин. — Плохой я психолог, наверное. Сердцем вроде все понимаю, а вот вникнуть, добраться, как вы говорили, до сути — не получается. Так и с Красиковым вышло. Беседовали, объяснялись. Он уже как будто на откровенность пошел: о родителях рассказал. А теперь, видите, куда повернул?

— Да в том-то и дело, что не все вижу, — искренне признался Осадчий. — Туману много. Но вы свою, сторону уж очень упорно держите. И не зря, похоже. Я так понимаю.

— А как же не держать, Артемий Сергеевич? Наш ведь он человек-то, советский. И офицером будет хорошим, я же вижу по его способностям. А вот совершит, представьте, глупость, сломает себе жизнь, потом сам же мучиться будет. Да и нам с вами не простит. Бездушные, скажет, люди, не помогли.