— Отца сменил Ардалион Петрович. Я, видимо, никогда не любила его, но подобно химическому элементу, валентность которого неудержимо влечет его восполнить себя другим, чтобы по–новому стать полноценным, я сознательно и бессознательно искала в окружающих те свойства души, которых мне не хватало. В характере Ардалиона Петровича, как мне казалось, природа уместила все то, чего я лишилась со смертью отца. Этого было достаточно, чтобы, скованная его вниманием и привычками, я привязалась к нему. Подобными связями живут многие женщины, к одним эти узы пришли на смену любви, к другим — и вовсе вместо нежного чувства. Из моего опыта я поняла, что любовь не рождается ни в ранние, ни в поздние годы жизни, она является на свет с первым вздохом человека. Пока характер ребенка не определился, нет общественных требований, нет и сложных конфликтов, — душевный мир матери вмещает все, что может понадобиться молодой жизни. Но вот пришли первые испытания, сложность их кажется непреодолимой, и подросток устремляется к отцу. Его сила и ум, способность решать житейские затруднения, высказывать храбрость в минуты опасности и отвращать несчастья — утверждает эту любовь и привязанность. В будущем юноша и девушка спросят у подруг, товарищей и возлюбленных тех же особенностей души. Ведь нужда в них возникла не случайно, их определила конституция характера, степень его оснащенности, излишка в одном и недостатка в другом… Вы удивляетесь, Семен Семенович, что я временами словно не знаю, куда себя деть, провожу вечера на концертах и выставках или в кругу друзей и рада любому поводу куда–нибудь приткнуться. Моя ли вина, что некому навязать мне желанную опеку, и далек от меня тот, чьи достоинства души так близки и нужны мне.
Она умолкла и торопливо встала с намерением уйти. По тому, как она неверно ступала и вздрагивали ее руки, приглаживая платье, Лозовский понял, как ей нелегко. Он взял ее за руку и сказал:
— Потерпите немного, Евгения Михайловна, я не дождусь того дня, когда с чистой совестью смогу вас назвать своей женой. После первой нашей разлуки я больше не влюблялся и видел себя в одном ряду со страдальцами из «Белых ночей», «Первой любви» и «Вешних вод» — вечным холостяком. Пусть пройдет немного времени, не вечно же мы будем воевать. Ардалион Петрович не должен считать меня совратителем, человеком, способным из мести лишить его друга и жены.
Он говорит это ей не впервые, но как может он считаться с мнением врага, с тем, что подумает недоброжелатель — враг без сердца и чести, утративший облик человека.
— Что вам до него? — со вздохом, напоминающим стон, произнесла Евгения Михайловна. — Он домогается вашей гибели, ссорит вас с обществом, приписывает вам преступления Откуда это ваше христианское многотерпение?
Вместо Лозовского ответили его руки: горячие, сильные и неугомонные, они разомкнулись, разошлись, чтобы снова вернуться и беспомощно лечь на колени.
— Мои нравственные представления не зависят от человека, с которым свела меня судьба. Я честен и с тем, кто бесчестен, сочувствую тому, кто сам на это чувство неспособен. Что мне до Ардалиона Петровича! Мне прежде всего надо с собственной совестью поладить. Она ближайший мой друг, а порой и неважный советчик…
— Когда мне казалось, что я люблю Ардалиона Петровича, я не бегала от себя на край света, — не то отвечая собственным мыслям, не то продолжая свои признания, с грустью продолжала Евгения Михайловна, — мне и дома было хорошо. Он не отходил от меня вечерами, и я не чувствовала своего одиночества… Он п сейчас рад бы случаю отвлечь меня от дум. Чего только не измыслит, не посулит… С ним мне не легче, а еще тяжелей.
— Я прекрасно вас понимаю, — тронутый ее печалью, сказал он, — постарайтесь и вы понять меня…
— Ничему вы не научились, и незачем мне вас понимать, — отказывается она слушать его. — У вас нет мужества его огорчить, опасаетесь, что он плохо подумает о вас, а меня оставлять рядом с ним, заставлять меня слушать и видеть его, — совесть вам позволяет. Опомнитесь, Семен Семенович, — все глуше звучал ее голос, — вы судите о нем, как о равном. Кого вы поставили рядом с собой? Ведь вы так же не знаете его, как не знала его я в первое время.
Всякий раз, когда Евгения Михайловна отзывалась дурно о муже, Лозовский чувствовал себя неловко. Не то чтобы он считал ее обвинения чрезмерными, но слишком горько звучали ее упреки и нелегко при этом было ей самой. Он жестом предупредил ее, что разговор ему неприятен:
— Не надо, вачем это вам… Я ведь не могу с вами ни согласиться, ни присоединить к вашим свои обвинения. Я предпочитаю это делать открыто, а не осуждать 8 аглазно.
Она окинула его долгим, испытующим взглядом и с нервозностью в голосе и резкими движениями, столь несвойственными ее ровному и сдержанному характеру, отклонила его просьбу.
— Вам не хочется этого слышать, понимаю, и все–таки наберитесь мужества, вам придется много неприятного узнать.
Евгения Михайловна поднялась, вплотную приблизилась к нему и, словно внушая ему этой близостью, что выбора нет, придется уступить и согласиться, продолжала:
— С тех пор как я отказалась быть женой Ардалиона Петровича, я, словно прозревшая после долгой слепоты, жадно приглядывалась ко всему, что творится с ним и вокруг него. Во мне пробудилось жестокое чувство находить в нем дурное, выискивать мерзость на дне его души, чтобы лишний раз иметь возможность сказать себе: «Полюбуйся человеком, который тебя очаровал, кого ты в мыслях уподобляла своему отцу… Ты восхищалась его трудолюбием, — дразнила я себя, — твой работяга, действительно, всегда занят и спешит, не может и не хочет оставаться без дела, неважно без какого, было бы заполнено время. С одинаковым усердием он принимает посетителей, выслушивает секретаря и читает. Он когда–то любил литературу и мог ради книги пренебречь многим: и приятным времяпрепровождением и даже едой. Теперь он читаёт лишь книги и рукописи своих врагов. «Труды эти — оружие противника, — рассуждает он, — кто готовится к войне, должен знать силы, с которыми он столкнется…»
Последних слов Лозовский не расслышал. Ему показалось, что из соседней комнаты доносятся едва слышные шаги, словно кто–то там ходит на цыпочках. Неужели Ардалион Петрович дома? Знает ли Евгения Михайловна, что он здесь? Сказать ей, или это только рассердит ее? Кстати, шорохи утихли, уж не померещилось ли ему? К тревожным опасениям, мешавшим ему с прежним вниманием слушать Евгению Михайловну, присоединилось подозрение, что она уже что–то заметила и не обойдется без усмешки.
— Ардалион Петрович председатель семи отечественных и трех зарубежных обществ, — возвращаясь на свое место и усаживаясь в кресло, продолжала она. — После каждого избрания в нем пробуждается творческая горячка. Он неустанно читает и трудится, лихорадочно собирает материал, привлекает историю, психологию и художественную литературу, чтобы возможно скорей обнародовать свой первый труд. Все должны узнать о его счастливом избрании и о первой подлинно научной удаче. Ему страшно мешает его тяжелый слог и бесцветный язык, но недостатки окупаются обширным материалом, собранным из малодоступных источников… Под предлогом обновления научных основ дисциплины он так запутывает ее, что самые опытные люди становятся в тупик и рождается молва о «новаторском принципе» и подлинном перевороте в науке. На его языке это значит сделать из каждой цитаты конфетку. За первым публичным выступлением он не упустит случая напомнить о себе и редактору и секретарю специального журнала…
Вот он какой, а ведь вы, Семен Семенович, этого не знали, — заметила Евгения Михайловна, — сознайтесь, что приятно так много нового услышать о своем друге. Согласитесь по крайней мере, что лентяем его не назовешь…
Лозовский не увидел вызывающей усмешки, не расслышал язвительной интонации, ему не давали покоя шаги, все отчетливей доносившиеся из–за дверей. Он поднял уже руку, чтобы предложить ей умолкнуть и вслушаться, но вид Евгении Михайловны, ее возбужденный взгляд и бледность, покрывшая щеки и лоб, остановили его. В таком состоянии кто знает, что придет этой женщине в голову. Она может заподозрить его в трусости.
— А как он любит библиографию, с какой страстью отдается каталогизации, — с той же иронической многозначительностью, за которой неизменно скрывается презрение, продолжала она, — на это ему не жаль ни труда, ни времени. Печать этих усилий лежит на каждой написанной им книге, столь схожей с каталогом наименований и справок. Вместо рассуждений и идей — факты и цитаты. Из прекрасного изречения Бюффона «Будем собирать факты, чтобы создавать из них идеи» он усвоил лишь первую часть… Регистраторство и классификация рано состарили его, но не подорвали дух… Один из его недоброжелателей удачно о нем сказал: «В его творениях больше полноты, чем величия, больше точности, чем оригинальности, творческий облик ученого бросается в глаза, но рельефно не вырисовывается. Человек со способностями и трудолюбием, но с недостаточной индивидуальностью. Его память и запас воспоминаний берут верх над духом критики рассуждений…»
