Мужичок пожал плечами.
— Хрен ее знает...
...Тут невесть откуда вылетел навстречу похоронной процессии табун лошадей... Раздался разбойный свист; люди с похорон сыпанули в разные стороны. Гроб уронили... Из него поднялся Матвей...
— Тьфу, окаянные!.. Я вам кто — председатель или затычка! Бросили, черти...
Матвей со стоном вскочил, долго, с трудом дышал. Качал головой...
— Ну, все: это уж — надо в больницу везти, дурака. Слышь-ка!.. Проснись,— разбудил Матвей жену.— Ты смерти страшисся?
— Рехнулся мужик!— ворчала Алена.— Кто ее не страшится, косую?
— А я не страшусь.
— Ну дак и спи. Чего думать-то про это?
— Спи, ну тя!..
Но вспомнилась опять та черная оглушительная ночь, когда он летел на коне, так сердце сжалось — тревожно и сладко. Нет, что-то есть в жизни, чего-то ужасно жалко. До слез жалко.
В эту ночь он не дождался Колькиной гармошки. Сидел, курил... А ее все нет и нет. Так и не дождался. Измаялся.
К свету Матвей разбудил жену.
— Чего эт звонаря нашего совсем не слышно?
— Да женился уж! В воскресенье свадьбу намечают.
Тоскливо сделалось Матвею. Он лег, хотел заснуть и не мог. Так до самого рассвета лежал, хлопал глазами. Хотел еще чего-нибудь вспомнить из своей жизни, но как-то совсем ничего не приходило в голову. Опять навалились колхозные заботы... Косить скоро, а половина косилок у кузницы стоит с задранными оглоблями. А этот черт косой, Филя, гуляет. Теперь еще на свадьбу зальется — считай неделя улетела.
«Завтра поговорить надо с Филей».
День этот наступил. Вернее, утро.
Колька постучал Захарычу в окно.
— Захарыч, а Захарыч!.. Доделал я его.
— Ну?!— откликнулся из темноты комнаты обрадованный Захарыч.— Сейчас... я мигом, Коля!..
Шли темной улицей к Колькиному дому и негромко почему-то, возбужденно говорили.
— Скоро ты его... Не торопился?
— Нет вроде... эту неделю ночами сидел, вплоть до работы...
— Ну, ну... Торопиться здесь не надо. Не выходит — лучше отложи. Это какой-то — или уж слишком бедный, или непомерно самонадеянный человек заявил: «Ни дня без строчки». А за ним — и все: творить надо каждый день обязательно. А зачем — обязательно? Этак-то «затворишься» — и подумать некогда будет. Понимаешь ли меня?
— Понимаю: спешка нужна при ловле блох.
— Что-то в этом роде.
— Тяжело только, когда не выходит.
— И — хорошо! И — славно! А вся-то жизнь в искусстве — мука. Про какую-то радость тут — тоже зря говорят. Нет тут радости. Помрешь — лежи в могиле и радуйся. Радость — это лень и спокойствие.
Подошли к дому.
— Захарыч,— зашептал Колька,— давай в окно залезем... А то... эта... молодая-то заворчит...
— Ну?! Уже ворчит?
— Ворчит, ну ее! «Чего не спишь по ночам, свет зря мотаешь!»
— Ая-яй!.. Плохо это, Коля. Ах, плохо. Ну, полезли. На верстачке, закрытая тряпицей, стояла работа Кольки.
Колька снял тряпицу...
...Стеньку застали врасплох. Ворвались ночью с бессовестными глазами и кинулись на атамана. Стенька бросился к стене, где висело оружие. Он любил людей, но он знал их... Знал он и этих, что ворвались: приходилось, он делил с ними радость и горе тех ранних походов и набегов, когда был он молодым казаком, гуливал с ними... Но не с ними, нет, хотел испить атаман горькую чашу — это были домовитые казаки. Стало на Дону худо, нахмурился в Москве царь Алексей Михайлович — и они решили сами выдать грозного атамана. Они очень хотели жить как раньше — вольно и сладко.
...Кинулся Степан Тимофеич к оружию, да споткнулся о персидский ковер, упал. Хотел вскочить, а сзади уже навалились, заламывали руки... Завозился. Хрипели. Негромко и страшно матерились. Нашел в себе силы Степан приподняться, успел прилобанить одному-другому могучей своей десницею... Но ударили сзади чем-то тяжелым по голове. Рухнул на колени грозный атаман, и на глаза его пала скорбная тень.
— Выбейте мне очи, чтоб я не видел вашего позора,— сказал он.
Глумились. Топтали могучее тело. Распинали совесть свою. Били по глазам...
Так рассказал Кольке Захарыч. (Рассказ идет на изображении.) И эту трагическую сцену, конец ее, остановила рука художника — Кольки...
Долго стоял Захарыч над работой Кольки... Не проронил ни слова. Потом повернулся и пошел к окну. И тотчас вернулся.
— Хотел пойти выпить, но... не надо.
— Ну, как Захарыч?
— Это... Никак...— Захарыч сел на лавку и заплакал — горько и тихо.— Как они его... а! За что же они его?! За что?.. Гады они такие, гады.— Слабое тело Заха-рыча содрогалось от рыданий. Он закрыл лицо маленькими ладонями.
Колька мучительно сморщился и заморгал.
— Не надо, Захарыч...
— Что «не надо»-то?— сердито воскликнул Захарыч, и закрутил головой, и замычал.— Они же дух из него вышибают!..
Колька сел на табуретку и тоже заплакал — зло и обильно.
Сидели и плакали.
— Их же ж... их вдвоем с братом,— бормотал Захарыч.— Забыл я тебе сказать... Но ничего... ничего, паря. Ах, гады!..
— И брата?
— И брата... Фролом звали. Вместе их взяли. Но брат — тот... Ладно. Не буду тебе про брата. Не буду.
Чуть занималось светлое утро. Слабый ветерок шевелил занавески на окнах...
По поселку ударили ранние петухи.
Тут вышла из-за перегородки жена Кольки, Нинка. Заспанная и недовольная.
— Людям на работу с утра, а они толкутся всю ночь, как... эти...
— Чего ты?— попытался воздействовать на жену Колька.
— Да ничего! И нечего по ночам сюда шляться. Пить-то и одному можно... А других подговаривать... учителя вроде бы так и не делают.
— Нинка!..
— Не ругайся, Николай... Не надо.
Захарыч, к удивлению Нинки, вылез в окно и ушел.
Как-то Матвей поздно ночью завернул к дому Кольки... Стукнул в окно.
Колька вышел на крыльцо.
— Ты чего, дядя Матвей?
— Так...
Сели на приступку.
— Как оно?— спросил Матвей.
— Да так... Ничего.
Помолчали.
— Вынеси гармонь, сыграй чего-нибудь.
Колька удивленно посмотрел на председателя.
— Ну, што, лень, што ли? То всю деревню ходил булгатил...
— Счас вынесу.
Колька принес гармонь.
— Какую?
— Ну... какую-нибудь, какие по ночам играл.
Колька заиграл «Ивушку».
И тут в дверях выросла Нинка... В спальной рубахе, босая.
— Чего эт — ночь-заполночь разыгрались тут!..
Колька перестал играть.
— Людям спать надо, а тут... Нальют глаза-то и ходют... Колька, иди спать!
— Ты што это, Нинка?— удивился Матвей.— И двух недель не живешь с мужем, а уж взяла моду ворчать, как карга старая. Бесстыдница ты такая!.. Што же дальше будет?
— А нечего тут...
— Чего «нечего»? Дьяволы злые. Молодая ишо, радоваться бы надо, а ты уж — как бы поядовитей слово из себя выдавить. Кто это тут глаза налил? Ну?
— И нечего тут...
— Заладила, ворона... Тебя ж, Нинка, любить надо, а где тут! Душа не повернется — так-то будешь. Не бери пример с наших деревенских дур, которые только и знают, что всю жизнь лаются... Будь умней таких. Жизнь-то — всего одна, и та, не успеешь оглянуться,— к вечеру уж. И тут тянет человека оглянуться... Вот и оглядываются — каждый на свое. Не надо, Нина, штоб душа ссохлась раньше времени... Не надо.
Нинка хлопнула дверью, ушла в дом.
— Ты, Колька, не давай ей особо язык распускать...
— Ругаться, что ль, с ней?
— Да не надо бы ругаться-то... Хоть ты умней будь, втолковывай почаще...
— Играть?
— Давай.
Колька заиграл опять «Ивушку». Вяло как-то... И Матвей слушал вяло. Потом он сказал:
— Ладно, не надо. Всему, видно, свое время.
Посидели молча. Закурили.
— Игрушки-то свои делаешь?
— Делаю.
— Ну и делай, не слушай никого, ну их к дьяволу. Глянется — делай. А то указчиков много найдется... Посплетничают, позубоскалят — и думают: они хорошие. Клади на всех...
Колька засмеялся.
— А сыграю я, дядя Матвей!
— Валяй.
И Колька заиграл веселый мотив...
Позови меня в даль светлую...
В небольшом русском городке, где-то на окраине, где дальше — за пустырем — виден уже и лес и не дымят трубы, в аккуратном домике из трех комнат жила женщина. Звали женщину красиво — Агриппина, Агриппина Игнатьевна Веселова, попросту — Груша. Было ей тридцать четыре года, и были у нее сын Витька двенадцати лет да брат Николай Игнатьевич, главный бухгалтер пригородного совхоза, да где-то был муж... С мужем они разошлись три года назад: тот взял в подруги... бутылку, и та подруга белоголовая завлекла его куда-то далеко, даже и не слышно было, где он.
Брат Николай приезжал по воскресеньям к сестре и племяннику, старался как-нибудь им помочь, продукты привозил, деньжонок иногда.
И один раз, в воскресенье, приехал он с важным каким-то делом... Но пока дело это не выкладывал, а, как обычно, они с Витькиной матерью воспитывали Витьку.
