— Понимаю.
Леха двинулся дальше, не глядя на меня. Видно было, что теперь ему еще меньше хотелось иметь меня своим компаньоном. Но что ж делать! Зато я очень хотел идти с ним рядом. Сколько лет я мечтал об этом, а с минувшей ночи возымел к этому особенно пламенное желание.
И вот наконец-то сбылись мои мечты!
Скоро мы вышли из деревни и двинулись по дороге на юго-запад. С этой дороги мы затем свернули на маленькую боковую дорогу, ведущую на запад. С нее свернули на тропинку, ведущую на юг. А потом опять вышли на дорогу и опять свернули на тропинку.
По тропинке я шел позади него, а по дороге — рядом. И, шагая позади или рядом, я силился вспомнить, какие слова я произносил в его присутствии: трудные для меня или легкие? И если были среди них те, что я выговаривал плохо, то не зародилось ли в нем намерение спросить меня, кто я по национальности? А если он свое намерение приведет в действие, то чем кончится наш разговор?
По этой же причине я остерегался спросить его о железной дороге. В этом слове была буква «ж», которая трудно мне давалась. А вдруг именно она и надоумит его спросить, кто я и откуда? Что тогда произойдет? Нет, лучше уж было помалкивать.
Он тоже молчал, шаркая черными, начищенными до блеска ботинками по высокой траве, налезавшей на тропинку, и поглядывая вверх, где пробегали редкими хлопьями белые облака и сверкала синяя глубина неба.
Так уж они, должно быть, устроены, эти русские, что всегда охотнее смотрят вверх, нежели себе под ноги. Под ними земля, которую не охватить ни глазом, ни умом — такая она огромная. И сила ее соков такая, что только успевай задавать ей работу и прибирать к рукам все, что она с готовностью и радостью родит. Сказочные вещи можно творить на свете в братстве с такой землей. А они, забывая о ней, уносятся своими мыслями в разные небесные отдаленности, где много сверкания, но зато много неясного и неизведанного.
Впрочем, Леха смотрел не только вверх, но и под ноги. Временами он даже срывал тот или иной цветок, поднося его к лицу. Его взгляд скользил также по остальной поверхности земли, особенно в те моменты, когда мы поднимались на какой-нибудь холм. А поднимались мы на холмы несколько раз, понуждаемые к тому капризами тропинки. И с каждого холма открывался такой отрадный вид на поля и нивы, колеблемые ветром, что сразу отпадала мысль о склонности их владельцев отрываться от земли для ухода в область мечтаний. Нет, неверно было предполагать в них такое. Не забывали они, кажется, и земле тоже уделять иногда кое-какое внимание.
Один из холмов на нашем пути оказался особенно высоким. С него открылся вид в разные стороны километров на десять — пятнадцать. Открылись новые холмы и впадины — местами в лиственных лесах, местами в кустарниках, с голубыми проблесками воды между ними. Но шире всего раскинулись возделанные поля, среди которых разместились деревни, соединенные между собой дорогами. И только в одну сторону сплошным плотным покровом уходил смешанный лес. Туда мы, кажется, и держали путь.
Леха остановился, чтобы оглянуть с этого холма свои русские горизонты. Я тоже остановился. Ветер принес к нам откуда-то аромат земляники. Он был такой густой, что я невольно вдохнул его в себя поглубже. Леха заметил это и сказал:
— Это оттуда, с Устюженских бугров.
Он показал рукой, а я сказал: «А-а», — ничего, однако, не прибавляя к этому, чтобы не напороться ненароком на трудное слово. В звуке «а» он вряд ли мог уловить мой финский акцент. И было бы, пожалуй, неплохо уметь обходиться тут в разговорах с ними одним этим звуком. Но, поскольку мы продолжали стоять и любоваться благоуханными просторами их диковинной России, мне стало неудобно отделываться такой краткой речью. И, подумав немного, я добавил:
— Красиво как!
Эти слова я выговорил по-русски, кажется, правильно. По крайней мере он к ним не придрался и, в свою очередь, ответил мне:
— Да. Пушкину бы надо жить в этих краях! Лермонтову! Тютчеву!
Сказав это, он как-то неловко улыбнулся и тут же, словно рассердясь на себя за сказанное, двинулся дальше, быстрее прежнего. Я двинулся вслед за ним. Куда мне было деваться? Постепенно мы углубились в лесистые места. Тропинка вывела нас на малонаезженную травянистую дорогу, которая вскоре сама превратилась в тропинку. Мы перешли по стесанному бревну через ручей. За ручьем потянулся совсем еще молодой лиственный лес, очень аккуратно прочищенный, с травянистой почвой, что придавало ему вид огромного парка. А за ним показался наконец открытый участок земли, где разместилось хозяйство лесника.
Семья лесника, состоявшая из трех человек, была дома. Кроме них, в доме была еще одна женщина, очень похожая на хозяйку. Пожимая нам руки, бородатый хозяин спросил своим раскатистым голосом:
— А где же Кит Китыч — живоглот?
Леха объяснил ему, почему тот не пришел, и хозяин согласился с этим:
— Причина уважительная. Уж если фронтовой друг приехал, то все остальное в сторону отбрасывай. Как вы считаете?
С этим вопросом он обратился ко мне. И я сказал:
— Да.
Вот какую пространную речь я закатил им для начала. Даже Леха на первых порах не мог за мной в этом угнаться. Пожимая, например, с вежливым видом руку девушке, он совсем ничего не сказал, только взглянул на нее пристально своими темно-серыми глазами, в которых затаилась грусть, и сразу же отвел их в сторону. Правда, уже одно это чем-то подействовало на девушку. Что-то такое она уловила в его глазах, ей одной понятное, что заставило ее потом взглядывать на него украдкой с выражением вопроса на лице. Но слов для нее у него не оказалось.
Кое-какие слова нашлись у него только для самого лесника, да и то лишь после того, как было выпито принесенное им шампанское и заметно поубавлена в литровой бутылке домашняя наливка. Водка на столе осталась нетронутой, ибо Леха отказался ее пить по такому деликатному поводу, а мы с лесником не стали ломать компании. И, закусывая жареной дичиной, дополненной молодой картошкой, свежими огурцами и редиской в сметане, Леха сказал, обратясь к леснику:
— А у тебя со свежатиной неплохо дело обстоит, Ефим Родионыч. И дичинка водится. Эх, мне бы тоже кое-когда с ружьецом походить! Давно мечтаю. Учиться не удалось, так хоть бы поохотиться всласть.
Лесник спросил:
— А за чем же дело стало?
— Да вот ружьишка нет.
— А деньги-то есть?
— Ну как не быть!
— Вот и купи. Поедем вместе и купим. И в Союз охотников запишем.
— Да, надо будет сделать. Займемся с горя охотой, коли учение не удалось.
— А почему оно тебе не удалось?
— Все война проклятая.
— А ты бы взял да возобновил.
— Поздно. Возраст не тот.
— А сколько тебе?
— Уже тридцать три стукнуло.
Тут в разговор вступила девушка. Она сказала:
— Никогда не поздно учиться. Я видела в Ленинграде — постарше вас поступают. Ведь в вузы принимают до тридцати пяти лет. А если учиться по заочной системе, то возраст вообще не имеет значения.
Девушка сидела напротив Лехи, по другую сторону стола, между обеими женщинами, и словами своими обращалась к нему. А он, отвечая ей, повернулся лицом к леснику, сидевшему с ним рядом, и ему же сказал:
— У меня девятилетка.
На, это опять возразила девушка:
— Ну и что же? Десятый класс тоже заочно можно пройти, и это, кстати, послужит вам лучшей подготовкой к вступительным экзаменам.
Леха внимательно выслушал ее, продолжая смотреть на лесника и держа на краю стола кулаки, из которых торчали остриями вверх нож и вилка. При этом на его темном худощавом лице было такое выражение, словно он хотел сказать леснику: «Вот какие здесь у тебя мудрецы обитают!». Девушка видела это выражение и продолжала с некоторой досадой в голосе:
— В конце концов, зачем вам вуз? Другое дело, если вы хотите бросить свою работу и приобрести другую специальность, более ценную с вашей точки зрения. А если вы под учением подразумеваете просто расширение круга своих познаний, то для этого не обязательно поступать в вуз. Для этого достаточно побольше читать — и только. Специальность у вас есть. Хорошая специальность, которая вас кормит и, по-видимому, нравится вам. А просвещение достигается самостоятельной работой над книгой. Не думайте, что в вузе вам все уложит в голову кто-то. Самим придется приобретать. Без самостоятельной работы над собой вам и вуз не поможет. А при умении самостоятельно работать — на что вам вуз?
Леха опять внимательно выслушал все, что сказала девушка, но смотрел при этом только на ее отца. А когда она умолкла, он сказал:
— Умная у тебя дочка, Ефим Родионыч.
Тот принял гордый вид и, проведя ладонью по своей коротко остриженной широкой бороде, ответил:
— Еще бы! Чай, в отца пошла.
— А может, в мать. — Это сказала мать.
