— Вот вам и местечко для отдыха приготовлено. Заночуете сегодня у нас, а там видно будет.
Я встал из-за стола и сказал хозяйке «спасибо». Хозяин тоже поднялся, но застрял у стола. Ему защемило правую ногу между стулом и столом. Вытаскивая ее, он поморщился, с минуту постоял не двигаясь, а когда боль прошла, сказал мне с улыбкой:
— Повезло вам сегодня. Один пострадавший от финнов привез вас на машине к другому пострадавшему от них же.
У меня остановилось дыхание. Вот оно когда началось! Я вытаращил на него глаза, стараясь понять. А он спросил:
— Вы Алексею не сказали еще, откуда вы?
— Нет…
— И не стоит.
— Почему?
Он промолчал нахмурясь. И я понял.
Вот оно когда началось! Опять в голове у меня завихрились мысли о железной дороге. Но было поздно думать о железной дороге. Впору было подумать о дверях, о воротах, о задворках. Которые ворота у них были ближе от крыльца? Те, что вели на задворки, или те, что на улицу? А люди на улице есть? Наверно, есть. Но не беда. Зато темно. В темноте как-нибудь… Бегом даже, если придется… Или ползком… на четвереньках… на руках… на голове…
А хозяин тем временем неторопливо пояснял:
— С ним грустная история вышла там, на Карельском перешейке, в сороковом году. Он водил санитарную машину. Однажды остановил ее возле раненого финского офицера. Тот лежал на снегу и стонал. Сестра спала в фургоне, измученная работой. Он сам подошел к раненому, чтобы подобрать его. Но, когда нагнулся, тот всадил ему в грудь финский нож. Вот какие дела бывают. Он после того больше полугода в госпитале пролежал. Нож пробил ему легкое возле самого сердца и задел еще какой-то важный орган. Три осложнения было. Не надеялись, что вообще на ноги встанет. Да врачи постарались. Но, когда с Гитлером война началась, его уже на передний край не взяли. В тыловых частях служил. А просился! На финский фронт просился. Мстить хотел. Ненавидит он теперь вас всех лютой ненавистью. Спрашивают его: «За что всех-то?» — «А за подлый способ ведения войны», — говорит. Я ему: «Так то шюцкоровец был, специально воспитанный в звериной ненависти. Но нельзя же всех под одну мерку». А он говорит: «Все они одним миром мазаны». Такой вот он у нас теперь. А был славный парень. Душевный, культурный. Я его понимаю, конечно. Сам такое же испытал, когда мне ваши архаровцы ступню разворотили. Ведь как обидно получилось. Дело уже к перемирию шло. Осень сорок четвертого года. Затишье на Карельском перешейке. И вдруг приспичило какому-то вашему шальному минометчику выпустить мину просто так, для развлечения. А она возьми да и разорвись подле меня. Разве не досада? Я уже не говорю о боли. Да попадись он мне в ту пору, я не знаю, что сотворил бы с ним!
Сказав это, он сжал кулаки и одновременно посмотрел вокруг, как бы выискивая подходящий для удара предмет. И, конечно, глаза его не миновали топора, прислоненного к печи. А вид топора мог внушить ему только одну определенную мысль. Этой мысли он, конечно, и следовал, когда сказал хозяйке:
— Так проводи его, Ксюша. Пусть отдыхает с дороги.
А когда она вывела меня на крыльцо, оставив его в доме, что он первым долгом сделал? Конечно, схватил в руки топор. Я же знаю их, этих русских. Мне ли не знать?
На дворе я сразу метнулся к воротам, выходящим на сельскую улицу, но хозяйка сказала:
— Нет, нет. Не туда. Вот здесь наш амбарчик, за этими деревцами.
Она подвела меня к небольшому деревянному строению, над которым нависла листва деревьев. Оно не имело фундамента и стояло на четырех камнях. Лестница, ведущая внутрь, была похожа на приставную. Мы поднялись по ней. Хозяйка включила свет и указала мне застланную железную кровать справа от двери. Слева от двери стояла другая железная кровать, без матраца. Спинками обе кровати упирались в холщовый занавес, позади которого горела лампочка. Я спросил:
— А там что?
Она ответила:
— А там припасы: зерно, мука, крупа. Стояло мясо в бочке, да убрали в ледник, чтобы воздух чище был.
Выходя из амбара, она сказала:
— Крючок тут есть. Запереться можете, если желаете, чтобы спокойно спалось.
Так я и поступил первым долгом после ее ухода, а потом проверил окно. То есть это было не окно, а просто отверстие, прорубленное в стене. Но все же и в это отверстие можно было просунуть руку с топором. На всякий случай я отодвинул слегка кровать от стены.
Оставалось проверить, что таилось там, за холстом, где горел свет. Отвернув слегка в сторону край холста, я осторожно шагнул в глубину амбара. И в этот миг хозяин ударил меня топором в лоб.
Так выглядит их проявление дружбы, о которой они столько кричат. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не попадайтесь на эту приманку. Не только Иваны таят в себе здесь для всех вас угрозу, но и Тимоши. Никогда не берите примера с меня и не забирайтесь к ним так далеко. Они с готовностью везут вас все дальше и дальше в глубину России. Но зачем везут? Затем, чтобы заманить вас потом в маленький, тесный амбар и там ударить острым топором прямо в лоб.
То есть, может быть, и не очень острым. Определить это сразу было трудно. Падая вбок, я наткнулся на край закрома, попав одной рукой в зерно, а другой тут же схватился за лоб, но крови не обнаружил. Нет, он был довольно-таки тупой, его топор. И вернее было предположить, что ударил он меня не острием, а обухом. Желая проверить это, я быстро повернул к нему голову, готовясь, кстати, увернуться от повторного удара. Но увертываться уже не понадобилось. Увернуться я мог бы и от первого удара, потому что не в хозяйском топоре было дело. Правда, копченый окорок, подвешенный к потолку, тоже был хозяйский. Он все еще раскачивался на крюке, норовя задеть меня еще раз. А удар по лбу получился крепким оттого, что мясо у окорока было почти наполовину срезано и наружу торчала оголенная кость.
Да, так вот обстояли дела. Ну, ладно. Я прошелся вдоль закромов, приподнимая у них крышки. В одном была ржаная мука, в другом пшеничная, в третьем отруби. Но больше половины закромов пустовало, ожидая нового урожая. Гречневая крупа стояла в раскрытом мешке. И еще два мешка с чем-то занимали угол. Я потрогал их. Нет, никто в них не прятался. Я посмотрел вокруг на бревенчатые стены и увидел в них еще четыре отверстия. Но вряд ли и они могли пропустить что-либо, кроме сквозного воздуха.
Итак, я мог не беспокоиться, если предположить, что я действительно беспокоился, а не просто воспользовался удобным поводом заглянуть в русские закрома. Вернувшись к постели, я снял костюм и аккуратно положил его на доски пустой кровати. Поверх пиджака положил рубашку и галстук. Вид у них был вполне еще свежий, чего нельзя было сказать о носках. А туфли так и вовсе заставили меня призадуматься. Кожаные подошвы у них изрядно поистерлись. А много ли я в них прошел? Разумнее было бы, конечно, выехать в старых туфлях на каучуковых подошвах, в которых я проходил всю зиму. Но как я мог предвидеть, что мне придется так много ходить?
Оставшись в майке и трусах, я выключил свет и забрался под одеяло. Так закончился четвертый день моего отпуска. А что он мне принес? Женщину свою я не догнал. Наоборот, я оказался от нее дальше, чем был в первый день. И теперь поправить все дело могла только железная дорога. Но где она тут проходила, эта железная дорога? Далеко где-то она проходила, и добраться до нее было не так-то просто.
И что-то еще должен был я вспомнить, прежде чем заснуть. Что-то такое из мудрых советов Ивана Петровича! Ах, да! Насчет дружбы советовал он проявлять внимание. Пытался ли я разглядеть за пройденный день в русских людях проявление дружбы к нам, финнам? Хм… Пытался ли? Да, пытался! И еще как пытался! Я ходил от одного русского к другому и говорил: «Проявите дружбу, проявите дружбу!». Но нет! В ответ на мои поклоны рука их тянулась к топору. Так выглядит проявление их дружбы к нам, финнам, если всматриваться в них со всей зоркостью, на какую только и способны Юсси Мурто да я.
И в дополнение ко всему где-то там, в глубине России, подстерегал меня тот страшный Иван, от которого теперь уже не могло мне быть спасения, ибо я заехал слишком далеко в сердце российской земли, где он был полным властителем. Вздымаясь где-то там, над своими лесами и равнинами, он высматривал меня с высоты грозным взглядом, готовый схватить и раздавить, как едва не раздавил когда-то железного Арви Сайтури. И не было силы, которая могла бы ему противостоять.
Только Юсси Мурто, может быть, сумел бы оказать мне какую-то защиту, будь он здесь. Но его не было здесь. Он стоял где-то там, в пределах севера, угрюмо думая о чем-то своем. О чем он думал там, возвышаясь над прохладой своих синих озер? Бог его знает. И, думая, он смотрел на Ивана своими хмурыми голубыми глазами, словно готовясь о чем-то его спросить. А Иван, улыбаясь, ждал его слов, но, не дождавшись, отвернулся и сам сказал про себя что-то. Что он там такое сказал? Что-то русское, наверно. Он сказал: «Ништо!» — и при этом повел беззаботно плечом. Но тогда Юсси тоже нарушил молчание. Он сказал Ивану: «Срубить надо то, что вносит смятение в порядок, установленный в мире веками». А Иван ответил ему: «Ништо! Поздно хватились. Чем будете рубить, милые, если корни на полмира?». И опять они умолкли, неведомо что тая в своем молчании. Но я уже не стал ждать от них слов и скоро заснул.
