— Ну как?
Она сказала:
— Глоточек разве один только.
— Давай стакан!
Она достала из шкафа маленький стаканчик, и он разлил оставшуюся водку по всем трем стаканчикам. Ее оказалось ровно столько, чтобы два из них наполнить доверху, а третий наполовину. Подняв затем свой стаканчик, хозяин встал и, посмотрев на меня очень строго из глубины глазных орбит, провозгласил:
— За финский народ!
Я тоже встал и, когда наши стаканчики звякнули друг о друга, сказал в ответ:
— За русский народ!
Хозяйка тоже притронулась к нашим стаканчикам своим неполным стаканчиком и сказала, вздохнув при этом почему-то:
— За дружбу между нашими народами!
И мы выпили втроем. Хозяйка принесла себе полтарелки горячих щей и составила нам компанию по уничтожению этой вкусной жидкости. Вино разлилось теплом у меня в груди и проникло в голову, наполнив ее веселым звоном и бодрыми мыслями. Все очень хорошо устраивалось у меня в жизни с этими русскими — чего там! Нужно было только уметь прибирать их к своим рукам. Все что угодно можно сделать из русского человека, если только суметь прибрать его к рукам. Всему миру известна эта истина. Но пока еще никому это не удавалось — вот в чем была вся беда. Пробовали когда-то монголы, пробовал Наполеон. Пробовали кайзер, Гитлер и даже Арви Сайтури. Но все они применяли не те способы. Только я нашел самый верный способ. И вот под действием этого способа они провезли меня сотни километров на своей машине, чтобы потом угостить меня в глубине России капустным супом со свининой и свежим русским хлебом.
Я взял еще кусок хлеба из плоской корзиночки. Он был такой душистый и мягкий, этот хлеб, что его можно было есть без конца. Капуста и картошка тоже распарились в печке так, что не требовали работы зубов. Пропитанные соками свиного мяса, они сами таяли на языке. Усиленно работая ложкой, я не заметил, как опустошил тарелку. И не успел я этому удивиться, как передо мной появилась другая тарелка, наполненная кусками макаронной запеканки с яйцом. Вот как надо было уметь обходиться с русскими! О, я знал, чем завоевать их огромную Россию, и проникал в ее подноготную, как шило в мешок.
Хозяин тем временем опять что-то сказал насчет дружбы. Но что он для меня значил, если звали его Тимоша, а не Иван? И сколько можно было говорить о дружбе? Что-то многовато о ней стали говорить. И, повторяя чье-то уже знакомое выражение, я сказал:
— Нужны не слова о дружбе, а дела.
Он спросил:
— А разве за нами дело когда-нибудь стояло?
Я ответил:
— Нет, не стояло. Особенно зимой сорокового года. Вот так я ему ответил, этому Тимоше, который угощал меня за своим столом вином и хлебом, вместо того чтобы обрушить на мой наглый, пьяный череп свой остро наточенный топор. Но после этих моих слов из глубины его глаз опять как будто заструился холод. И в голосе его звякнуло что-то жесткое, когда он сказал:
— Много вы понимаете, если так смотрите на это дело.
Я промолчал на всякий случай. Хозяйка включила свет и принесла стаканы для чая. Хозяин тоже помолчал немного, нахмурив свои темные брови, отчего глаза его оказались как бы в глубине двух тоннелей, поросших у входов сухим кустарником. Шевельнув несколько раз мускулами на углах челюстей, он сказал:
— Пришлось мне как-то побывать на старом городском кладбище. Это одно из тех кладбищ, которые давно попали в черту города. Там для новых мертвецов мест почти уже нет, и только деревья растут и растут. Один дуб меня особенно поразил. Он вырос между двумя могилами. Одна из них была обнесена каменной оградой с железной решеткой, другая могила сплошь выложена плитами с большим надгробным камнем в центре. Могилы были старые и стояли там, не меняясь, многие десятки лет. А дуб менялся. Он рос. И корни у него росли. И в своем росте они потревожили могилы. У одной из них каменные плиты вспучились и накренился надгробный камень. У другой корни дуба выдавили вверх каменную ограду и разорвали ее пополам. Железная решетка на ней погнулась, а часть железа дуб вобрал в мякоть своего ствола. Зрелище, скажу вам, очень даже впечатляющее. Интересно, как бы вы отнеслись к такому явлению? Какой выход предложили бы в этом споре живого организма с мертвым камнем?
Какой выход? Он хотел знать, какой бы я предложил выход. Я видел, конечно, на какой ответ он рассчитывал. Но с чего бы это мое мнение обязано было стать ему угодным? Кто я был у них в России? Не тот ли, кто нес тут ответ за все, чем Финляндия в разное время им досадила? И, стало быть, не нес ли я также в себе одном все существующие у нас в Суоми мнения? А если так, то почему я должен был преподносить ему только одно из мнений, а не другое и не третье? В голове моей был веселый шум от выпитой русской водки, а передо мной сидел за столом не тот страшный Иван, а какой-то Тимоша, у которого к тому же в глубине глазных впадин опять начинало постепенно теплеть. Поэтому я не стал особенно задумываться и дал ему самой простой ответ:
— Какой выход? Срубить надо такой дуб, который нарушает порядок на кладбище.
Я сказал это и тут же увидел, как вздулись опять жесткими буграми углы его широких челюстей, а из темных глазниц потянуло холодом. Опираясь руками о край стола, он сделал такое движение, как будто собирался встать, и сказал громко, почти крикнул:
— Срубить? Ого!.. Попробуй сруби дуб, у которого корни и сучья раскинулись на полмира! Где найдется такой топор? Нет на свете такого топора и не появится во веки веков. Ну нет! О том, чтобы срубить, и речи быть не может. Скорее кладбищу придется потесниться и оттащить своих покойников подальше. Так будет правильнее.
Я спросил:
— Когда?
Он не понял.
— Что «когда»?
— Когда я должен буду потесниться?
Он засмеялся, показав оба ряда своих могучих зубов. Я тоже улыбнулся. Это приятно, когда зубы, способные перекусить ногу бронтозавра, обнажаются не в ярости, а в смехе. Он сказал:
— Я понимаю, что иносказание получилось неудачное. Но не в нем дело. Я только мысль хотел выразить. Не стану же я считать кладбищем весь остальной мир и вашу страну в том числе. Боже упаси! Да и не имели мы желания заглатывать вас, как тот дуб решетку. Мы вежливо попросили вас потесниться в одном месте, а сами соглашались отодвинуться в другом намного дальше.
Он говорил «мы», этот никому неведомый Тимоша из далекого русского колхоза. Он говорил «мы» с таким видом, словно это он сам лично предлагал тогда тот государственный обмен.
Я сказал:
— Вы не имели права нас обязывать.
И опять в его басовитом голосе звякнули жесткие ноты, когда он сказал:
— Не мы обязывали, а история обязывала. Она могла бы вам вполне точно разъяснить, чья это земля по праву, если заглянуть в древность. Но не будем ударяться в древность. И не в куске земли было дело. На кой нам хрен этот кусок? Вы бы хоть это сообразили! Смею вас уверить, что мы не стали бы беспокоить вас просьбами, если бы не другое обстоятельство. Мы бы продолжали терпеть вас под самым Ленинградом, будь вы сами по себе.
Но мы же видели, что вы — это не вы. Не своим голосом вы пели. То есть я говорю о правительстве вашем тогдашнем. Оно было игрушкой в чужих руках, затевавших очень опасную игру. Вот почему мы попросили. И, отвергая наше предложение, оно только подтвердило свою несамостоятельность. И в том, что потом произошло, пенять ему нужно на себя. Но произошло все вам же на пользу. Это поймите. Не будь нашей победы — что имели бы вы сейчас? Черная ночь без просвета стояла бы над вашей Финляндией. Фашистский террор вместо процветания. Этого ли не осмыслить? — Он помолчал немного, допивая свой чай, и потом добавил уже спокойнее: — А народ финский — хороший народ. Честный, трудолюбивый. И дружить нам было бы полезно.
Вот к чему он свел весь разговор. К необходимости дружить. Но я еще не установил, насколько русский народ пригоден для дружбы с нами, если уж на то пошло. Это надо было еще установить, взвесить и решить. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Проявлять в этом деле торопливость я не собирался. Ведь еще неизвестно, достойны ли русские дружбы с нами. Не так ли? И, конечно, скорее недостойны, чем достойны. Верно? А если так, то не лишить ли их за это нашего высокого внимания и не оставить ли их, и без того оттертых от Запада на задворки жизни, в прежнем унылом сиротстве, без нашего покровительства и без нашей могучей поддержки?
Пока я это обдумывал и решал, допивая свой чай, хозяйка успела убрать со стола часть посуды и два раза отлучиться из дому. Возвратясь после второго раза, она сказала хозяину:
— Я в амбарчике постелила. А ребятки с бабушкой сегодня дома поспят.
Он кивнул одобрительно и обратился ко мне:
— Вот вам и местечко для отдыха приготовлено. Заночуете сегодня у нас, а там видно будет.
Я встал из-за стола и сказал хозяйке «спасибо». Хозяин тоже поднялся, но застрял у стола. Ему защемило правую ногу между стулом и столом. Вытаскивая ее, он поморщился, с минуту постоял не двигаясь, а когда боль прошла, сказал мне с улыбкой:
