…Вымыв в луже сапоги, Фомичев выбрался на дорогу и неслышно подкрался к «Волге». Не хотелось, чтобы проснувшийся от звука его тяжелых шагов шофер выбегал открывать дверцу.
— А?.. Что?.. Это вы?.. — очнулся шофер. — Извините, уснул. Понимаете, привычка у меня выработалась. Пока начальство на заседаниях сидит или — вот как вы — по болотам шастает, я и отдохну.
— Так вот ты почему такой сдобный! — сделал вывод Фомичев. — Знаешь что? — решил он. — Больше меня катать не нужно. В гостиницу отвези — и езжай спать. Привет Маслову твоему.
Приехали в гостиницу. Хоть телевизор работал, орал на полную мощность — Вовка отсутствовал. А дед принимал душ. Крякал там, ухал. Вышел благостный, помолодевший по крайней мере на неделю и энергично принялся за приготовление обеда.
— Меню такое, — объявил он, — суп из концентратов, гороховый. Каша пшенная с тушенкой. На десерт — конфета «Ласточка». — О том, будет ли Фомичев с ними обедать, не спросил. Выполняя совет внука, хотел поставить соседа по номеру перед фактом.
— Спасибо, — на всякий случай отказался Фомичев, — я ресторан запланировал, аппетит накапливаю.
Оказалось, что за истекшее время дед с внуком успели уже посетить краеведческий музей.
— Место здесь высокое, на горе, — колдуя над электроплиткой, делился дед накопленной информацией, — с водой трудно было, из Иртыша ее таскали. А единственный колодец у митрополита был, во дворе Софийского собора. В сто метров глубиной! А ворот колодца знаете кто вертел? Медведь! — Он басовито засмеялся, закашлялся. — Медведь! Представляете? То-то любо было мне сейчас душ принимать!
Оказалось также, что дед с внуком собираются сегодня же ночью — в три ноль-ноль — отплыть на теплоходе «Ударник пятилетки».
— Билеты перед самой отправкой продавать будут, так что мы пораньше выйдем, в час. Одни спать будете, без помех.
— А куда вы поплывете?
— Пока в Салехард, — туманно ответил дед, — а там видно будет…
«В Салехард?.. Гм…» Фомичеву, собственно, тоже в Салехард нужно было. Вот выполнит он поручение Бронникова — вернет Серпокрылу-старшему его письма и… Серпокрыла-младшего проведает — и можно хоть в Салехард. Там, в Салехарде, он посетит Панх, продлит договор на аренду «Ми-6» и… Фомичеву подумалось вдруг, что ему, по правде говоря, все равно куда ехать, лететь, плыть… Можно и в Салехард… Что это с ним? Да, да, что-то такое происходит с ним, проклевывается что-то… Он вышел на балкон, глянул сверху вниз на корпус «Б». Как там? Явились хозяева? Даже отсюда, с балкона, можно было разглядеть замок. Но в осененном мирно цветущей яблоней дворе шел смертельный бой.
— Трррр!.. Татата-та! Трррр-ррр! — сыпались автоматные очереди.
— Пах! Пах! Па-пах! — раздавались одиночные, прицельные выстрелы.
— Трр-тррр! Дыдыдыдыдыды!..
Четверо мальчиков, от пяти до девяти, а среди них и сосед по номеру Вовка, сжимая в руках обрезки водопроводных труб и прочие образцы новейшего автоматического оружия, засев за забором, отбивались от наступления точно таких же, как они сами, отважных солдатиков. Радостно тявкал, прыгал, с силой натягивая звенящую цепь, чуть ли не удушая себя ошейником, шоколадный сеттер. Вот так развлечение! Вот это жизнь! Фомичев подумал, что песик ничем, пожалуй, от мальчиков не отличается. В зоопарке, в Москве, есть специальная площадка молодняка. Самые разные звери-детеныши увлеченно играют там друг с дружкой. Так и здесь. Вон те двое — явные волчата. Эти двое — тигренок и львенок. Тот, голосистый, — петушок, этот — барашек, вон тот — хомячок. А голенастый Вовка — лосенок.
— Тррр! Дыдыдыды!.. — хлестали воюющие стороны друг по другу беспощадными очередями. В упор.
— Пах! Пах! — раздавались одиночные, прицельные.
Неожиданно бой угас, закончился. Надоело.
— Ребя! — сказал один из нападающих — львенок, широко зевая. — Айда в кремль! По стенам там полазим.
Все выразили полную готовность, в особенности Вовка:
— А, знаю! Это где козы пасутся? Пошли!
Самый маленький, похожий на хомячка, отказался.
— Да он высоты боится! — насмешливо закричали Волчата. — Дрейфит! Дрейфит!
— Я?!? — обиделся Хомячок. — Я дрейфлю?! Сами вы… Вот, глядите! — и он показал обществу большой ключ от висячего замка. Именно из этого ключа производились только что одиночные прицельные выстрелы.
— А ты его спрячь в условном месте, — сказал Вовка, — это же элементарно! Где у вас с мамой условное место на крайний случай?
— Зимой в поленнице было, а сейчас вот здесь, под лопухом.
— Так прячь — и пошли!
Возражать теперь было невозможно. Отделавшись от ключа, Хомячок кинулся догонять компанию. Натягивая цепь, отчаянно тявкал вдогонку сеттер. «А я? А меня? Несправедливо!..»
Покинув балкон, Фомичев вошел в номер, по которому уже распространились ароматы концентрированного супа и пшенки-тушенки, достал из рюкзака письма и, прыгая через три ступеньки, побежал вниз. Увидев его, сеттер снова воспрянул духом, заулыбался, затряс ушами. Очень компанейский пес, коллективист. Отогнув пыльно-зеленый, жилистый лопух, взяв ключ, Фомичев при полном и радостном одобрении сеттера отпер замок, вошел в темные пахнущие затхлостью сени, где тусклым золотом поблескивал на табуретке примус, а затем и в горницу. Он собирался только положить на видном месте письма и уйти, но подумал, что именно здесь, в этих бревенчатых стенах, вырос Анатолий Серпокрыл, сидел когда-то за этим дощатым, изрезанным столом, на этом вот стуле, не доставая ногами до половиц, как недавний мальчик-хомячок, Толин племянник должно быть, — и замер, всматриваясь, скользя взглядом по полке с учебниками и детскими книжечками, по старенькому телевизору, накрытому белой кружевной салфеткой, по железной кровати с колесиками на ножках, по… На долю секунды ему почудилось, что он сам… Сам здесь вырос… Ничего фантастического в этом ощущении не было. Разве не родился Фомичев в Тобольске, разве не бегал по этим улочкам вплоть до семи лет? Странно, что они с Серпокрылом земляки. Кто мог это предполагать? Может быть, Серпокрыл даже родился здесь!..
Со двора донесся радостный лай, визжанье сеттера, раздались чьи-то поспешные шаги, вошла молодая женщина с клеенчатой сумкой, из которой виднелся надкусанный кончик белого батона.
— Ой! — вскрикнула она, отшатнувшись.
— Извините, я… Я только письма хотел оставить. Передать…
— Как вы сюда вошли?
— В дверь… Дверь открыта была, — солгал Фомичев, — а пес не залаял…
— Джерик у нас глупый, — успокаиваясь, улыбнулась женщина. Села на стул. — Ох и напугали же вы меня, ноги не держат. Задам я Генке за дверь! Какие письма?
— Вот… Для отца Анатолия. Для Серпокрыла-старшего.
— Для Серпокрыла? — она недоуменно выпятила нижнюю губу. — А почему мне? Сюда? Серпокрыла уже сто лет, как снесли. Еще полтора года назад. Гостиница сейчас на том месте, — она кивнула на окно, затененное задней стеной гостиницы. — У него было строение номер один, а у меня строение номер два. По-новому если — корпус «Б». Не повезло мне, не снесли, а то бы и я однокомнатную квартиру получила. Говорят, правда, на месте моего дома стоянку для автомашин сделают, тогда…
— А где же Серпокрыл сейчас живет? Она пожала плечами:
— Может, в пароходстве знают. Я-то с ним в ссоре всю жизнь. Огород он у меня оттяпал. Ты, говорит, все равно ничего не сеешь. Потом, правда, вернул, когда Толька погиб. И мой вернул, и свой отдал, — испуг у нее прошел, и она говорила, говорила. — А признаться — на что мне огород? Я и в самом деле ничего не сею. У меня и не вырастет ничего. Я неумеха, у меня обе руки левые…
Он узнал у нее, где кладбище, где пароходство. Откланялся. Провожая его до порога, она все говорила, говорила:
— Извините, беспорядок у меня, дом старый, нет смысла новую мебель покупать. Говорят, на месте моего дома стоянку для машин хотят сделать, вот тогда…
В гостиницу Фомичев решил не заходить. Двинулся в сторону пароходства. Это оказалось не так-то близко, под горой, в старом городе. Так что по пути он завернул в кремль, почитал чугунные мемориальные доски на стенах церквей и колоколен. Увенчанные золотыми маковками голубые купола Софийского храма были обнесены почерневшими от дождей дощатыми лесами. Изнутри слышался дробный стук многих молотков, выгибали жесть. Просторное подворье поросло травкой, в ней по-деревенски извивались пепельно-серые, протоптанные туристами тропинки. Из древнего флигеля слышалась музыка. Труба… Виолончель… Скрипка… Каждый инструмент вел свое. «Музыкальное училище» — значилось на вывеске, сверкавшей рядом с чугунной чернотой мемориальной доски. Фомичев вошел. У входа — бачок. Он попил водички, добытой без помощи медведя, поглядел по сторонам, на афиши. «Концерт…», «Концерт…», «Бах…», «Алябьев…» Молодежь входила — выходила. В джинсовой одеже, кудри, естественно, до плеч…
