Он узнал у нее, где кладбище, где пароходство. Откланялся. Провожая его до порога, она все говорила, говорила:
— Извините, беспорядок у меня, дом старый, нет смысла новую мебель покупать. Говорят, на месте моего дома стоянку для машин хотят сделать, вот тогда…
В гостиницу Фомичев решил не заходить. Двинулся в сторону пароходства. Это оказалось не так-то близко, под горой, в старом городе. Так что по пути он завернул в кремль, почитал чугунные мемориальные доски на стенах церквей и колоколен. Увенчанные золотыми маковками голубые купола Софийского храма были обнесены почерневшими от дождей дощатыми лесами. Изнутри слышался дробный стук многих молотков, выгибали жесть. Просторное подворье поросло травкой, в ней по-деревенски извивались пепельно-серые, протоптанные туристами тропинки. Из древнего флигеля слышалась музыка. Труба… Виолончель… Скрипка… Каждый инструмент вел свое. «Музыкальное училище» — значилось на вывеске, сверкавшей рядом с чугунной чернотой мемориальной доски. Фомичев вошел. У входа — бачок. Он попил водички, добытой без помощи медведя, поглядел по сторонам, на афиши. «Концерт…», «Концерт…», «Бах…», «Алябьев…» Молодежь входила — выходила. В джинсовой одеже, кудри, естественно, до плеч…
…На белой кремлевской стене — верней, розовато-желтоватой от проступающего сквозь известку выщербленного кирпича — возле толстобокой угловой башни слышались знакомые звонкие голоса. Мальчишки. Львенок, Тигренок, Петушок, Барашек, Хомячок, Волчата и Лосенок. Всматриваясь в открывающийся с высоты Алафеевской горы простор Сибири, глядя на крыши старого Тобольска, на Княжий луг, размашисто жестикулируя, они совещались, как лучше отразить набег полчищ хана Кучума. Каждый из них видел себя в эту минуту Ермаком.
— А с колокольни еще дальше видно, — хвастался Львенок, — оттуда даже стройку видно! Знаешь, кто там у нас начальник? Менделеев, вот кто! Слыхал про такого?
— Менделеев?! — засмеялся всезнающий Лосенок. — Ну и сказанул! Менделеев — изобретатель! Он таблицу изобрел! Таблицу умножения!
— Не веришь, значит? Ребя, вру я, скажите?
— Не врешь! — поддержали Волчата. — Он ведь тобольский — Менделеев. У нас родился!
— Ему в новом городе квартиру дали, — добавил Хомячок, — а в его доме музей сделали. Правда, правда!
— У нас в Тобольске многие родились, — гордо произнес Львенок, — Конек-горбунок, например, у нас родился!
— Вовка! — крикнул Фомичев. — Тебя дед ищет! Обед готов! Суп гороховый и каша с тушенкой! И конфета «Ласточка»!
«Се ля ви, — вздыхал Фомичев, — Менделеев, Конек-горбунок и аз грешный…»
По беленым стенам кремля двигались голубые лохматые тени лохматых, изумрудно-зеленых деревьев. Доносилась музыка. Каждый инструмент вел свое, а получалось нечто целое, очень подходящее для этого июньского, щедрого на солнце дня. Вниз, в старый город, Фомичев спустился, пересчитав сто девяносто семь ступеней Прямского взвоза. Поплутал по одноэтажным и двухэтажным улицам и улочкам. Зашелестел дождь. Фомичев спрятался от него в магазин «Подарки». Полюбовался там на товары для новобрачных — от самого потолка до полу висело подвенечное платье с фатой, прямо привидение. Перебежал под дождем в «Продукты». Яйца там имелись в продаже, бледно-зеленая, свежая, но уже увядшая капуста. На стене висели рецепты приготовления вкусных и питательных блюд из мойвы, бобов и черствого хлеба. Какая-то девочка, бледненькая, словно та самая парниковая капуста, но с пышными бантами в тощих косичках, спросила у Фомичева, сколько времени. Он сказал.
— Еще полчаса ждать, — вздохнула девочка. Она стояла у закрытого на обед лотка мороженщицы.
На стене магазина, над прилавками, — богатое панно: Ермак со дружиною расположились на обед. И, покупая свежую капусту и не менее, по всей вероятности, свежие яйца, с улыбкой изучая новейшие рецепты приготовления деликатесных блюд, неунывающие тоболяки гадали, каково же меню Ермака Тимофеевича со дружиною?
Дождь кончился, Фомичев разыскал здание пароходства, но застал в нем одну лишь старую сердитую уборщицу.
— Куда?! Куда тебя несет?! — закричала она по-боцмански. — Чего палубу топчешь, салажонок! Не видишь — только драить ее начала! О господи! Думала, угомонились до понедельника, — так нет!
— Товарищ уборщица, — выскочив обратно и несмело просунув в приоткрытую дверь кончик носа, спросил Фомичев, — вы случайно адрес товарища Серпокрыла не знаете? Капитана!..
Несколько смягчившись от его вежливого обращения, опершись на швабру, она сделала передышку.
— Серпокрыла? Это который за рупь зайца догонит? Да вроде недалеко живет, на горке. По Прямскому взвозу подымись… — и назвала место, где в настоящее время красовалась новая гостиница. — Он как раз нынче ночью отходит, твой Серпокрыл, — добавила она, — ночью сегодня. На Салехард.
— На «Ударнике пятилетки»? — сделал соответствующее умозаключение Фомичев.
— Ну!
— Товарищ уборщица, давайте я вам остаток палубы вымою. Я хорошо вымою! Ибо… Ибо еще в писании сказано было: уважайте труд уборщиц!
Она застеснялась, заулыбалась. Отмахиваться стала, будто он невесть что ей предложил.
— Ладно, ладно, телок! Беги уж, беги на свой студион, взбрыкивай!..
Что верно, то верно, — многие славные родились в этом городе. И многие славные закончили в нем свой жизненный путь. Ветер, отряхая душистый липовый цвет со скрипящего, почти черного дерева, усеял им обомшелый гранит надгробья. Кюхельбекер. Кюхля… Венок из ярко-желтых одуванчиков лежит на камне. Тяжелый гранитный прямоугольник… Словно слепой, Фомичев стал водить пальцем по едва выпуклым буквам и ощутил идущий из-под земли ледяной ток.
— В одна тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, — с пулеметной скоростью повествовала экскурсоводша бредущей за ней по лужам группе туристов, — ссылка декабристов закончилась. Им разрешили вернуться по домам. Однако, к большому сожалению, не все уже смогли милостью этой воспользоваться. Ведь только у нас, в Тобольске… Сколько могил, товарищи, мы осмотрели?
— Шесть! — первым ответил какой-то великовозрастный отличник.
— Эта шестая, — уточнил кто-то, щелкнув затвором фотоаппарата.
— Правильно! — кивнула экскурсоводша. — А всего их семь. Перейдем, товарищи, к следующей могиле!
Преследуемый ее деловитым пулеметным голосом, Фомичев свернул в сторону, миновал церковь Семи Отроков, построенную «геодезии сержантом Андреем Абариным». Протискиваясь между оград, потревожил кусты, обрушившие на него краткие, но обильные водопады. На продолговатых холмиках в банках с водой стояли небогатые сибирские букеты. Черемуха, те же одуванчики, иногда — сирень. Много было бумажных цветов. Дебелые женщины, туго обтянутые трикотажными тренировочными рейтузами, заправленными в цветные резиновые сапожки, сидя на корточках, сдувая со лба желтые от перекиси водорода кудряшки, вдохновенно красили ограды на могилах своих мужей. Час минул, другой пошел — найти место, где покоился Анатолий Серпокрыл, Фомичев так и не смог. Затерявшийся в бесконечных кварталах кладбища, мокрый и уставший, он остановился внезапно, до самого сердца пронзенный неожиданной догадкой. Почему, по какой причине она явилась ему именно здесь, в таком месте, — этого он не знал. Вовсе не оттого, под предлогом командировки, отослал его из экспедиции, из поселка, с буровой Бронников, что он мешал ему, Бронникову. Он Лазареву мешал, Лазареву! А Лазарев нужен Бронникову — вот и весь секрет. Никакого сомнения не было у Фомичева в верности своего открытия. Непроизвольно, сопоставляя факты, детали, все это время работал его мозг, пытаясь установить истину. Оказывается, работал. И истину установил. Оскорбительную, нестерпимо обидную истину. Отделаться от него хотя бы на неделю… «Постой-постой! Только ли на неделю? Да ведь это же… Он же спровоцировал меня, Бронников, чтоб я вовсе… Чтоб сбежал! Побег мне облегчил, ускорение придал, под зад коленкой! Ах, так! — скрипел Фомичев зубами, продираясь между железными кладбищенскими оградами. — Значит, так?.. Значит, меня в дурацкую командировку — ветра нюхнуть, меня — в отставку, чтоб Лазареву работалось вольготней. А на мое место… А на мое место? Кого? Заикина?! Хорошо же, — почти вслух вскрикивал Фомичев, — раз так… Раз вы так… Раз я вам мешаю — тогда все! Конец фильма! Набиваться не стану! Беру шинель — иду домой! У меня, в конце концов, есть обязанности и перед самим собой, мне надо закончить образование! Заочно? Нет, довольно! Очно! Только очно, и никак иначе!..» Протискиваясь между свежевыкрашенными оградами, перешагивая через оплывшие, продолговатые холмики, через стеклянные банки с дождевой водой, в которых торчали бумажные цветы, он опять вышел к церкви Семи Отроков, покинул кладбище. Он даже как-то успокоился. Даже о Толе опять задумался. Может быть, и хорошо, что он не нашел его могилы? Могила… это уже никаких сомнений. А так — Толя для него как бы жив. Фомичев горько вздохнул. Жив? Прощай, Серпокрыл! Прощай, Толя! И Фомичев словно груз некий с души сбросил. Принял решение. А может, он его уже давно принял? Намного раньше, чем отправился искать могилу Толи. Может, еще тогда, когда однофамильцу своему позавидовал, его веселой уверенности в том, что жизнь так ясна, а значит — хороша, его увлеченности своим слепящим глаза делом? Или еще раньше? Когда оглядывался на аэродроме в Тюмени вслед поспешающим на «Ту-114» Жоре и Бену? Или еще тогда, на буровой, в тундре, когда обрастал там бородкой, кудрявыми бакенбардами, боясь вернуться в поселок, боясь поддаться соблазну, слабости минутной — и улететь?.. Да, вполне возможно, — Фомичев это сознавал, — уже давно вызревало в нем это… Но он… Нет, нет, он ни в чем не виноват! Как аукнется, так и откликнется — поговорка права. Его обманули, предали, можно сказать. И он вправе ответить тем же. Да, да, решение принято! «Надо это отметить, — подумал Фомичев, нервно осклабясь, — начинается ни много ни мало новый этап жизни…» Пообедать, впрочем, пора было в любом случае, а одновременно и поужинать. Собственно, он и не завтракал сегодня, если не считать пачки вафель «Ягодные».
