площади и сейчас еще стояла одна из таких крепостей с церковкой в центре — четыре приземистых угловых башни, тупые зубцы стен, зажавшие квадратные бойницы, единственные ворота и высоко поднятые над фундаментом окна церковки — вот и весь нехитростный суровый стиль. Как беспомощные цыплята жмутся к воинственной квочке, так и мазанки станицы испуганно грудились около крепости…
Завиднелись дымки Наследницкой, а вскоре открылась широкая долина рядом с поселком — там издавна было становище ярмарки, и по-давнему кучно стоял табор повозок с задранными к небу оглоблями, струились дымки костров, и уже подкатывался рев животных; войлочные кибитки похожи были на закисшие стога, пелена седой пыли качалась-сеялась, а над нею живо, пламенно трепетал молоденький флаг. По узким дорогам еще ползли к становищу гурты скота, подгоняемые казахами на вертких лошадках, но ярмарка, видать, давненько разгорелась.
Придерживая лошадь, Каромцев направил повозку в узкий коридор между кооперативными палатками и кибитками. На прилавках пестрели платки, ситец, монисто, нитки. Стеша толкнула его в спину:
— Я похожу малость, — и спрыгнула с телеги.
Каромцев только улыбнулся и поехал дальше. Над ярмарочной административной кибиткой развевался кусок кумача с уверенной надписью: «Вся власть Советам на земле!», а на стене кибитки мелом начертано: «Граждане, предупреждаю насчет краж. Держитесь за свои карманы. Милиционер Скобелкин». Здесь Каромцев оставил лошадь и стал пробираться к кибитке-столовой, откуда пахло духовито вареной бараниной и кислым, диковатым запахом кумыса.
Он откинул полог и, завернув его так, чтобы он не мешал течению воздуха, сел почти у входа на кошму и стал ждать. Скоро рослый казах в парчовом халате, туго стянутом по тонкой талии кушаком, поставил перед ним широкую деревянную чашу с кумысом, а маленькая казашка в высоком многоярусном уборе, со звенящими чулпами на жакете — такую же широкую чашу, в которой густо парило мясо. С час, наверно, просидел он в кибитке, смакуя терпкий напиток, поедая ароматное мясо. Потом он вышел из кибитки и походил вдоль мануфактурных рядов и нигде не увидел Стеши. Тогда он махнул рукой и пошел из тесноты, проталкиваясь сквозь жаркие ряды, минуя карусель, мороженщиков, бродячий цирк.
Наконец он выбрался на лужок, в центре которого клубился разномастно, разнозвучно косяк лошадей, а с края лужка сидел, подогнув под себя ноги, казах в бархатной засаленной тюбетейке, невозмутимый, безучастный, будто бы косяк лошадей не ему принадлежал, а тому верткому маклеру, который только что спрыгнул с коняги и, пылко жестикулируя руками, нахваливал, конечно, живой товар. Что-то знакомое показалось в его фигуре Каромцеву, и он стал подвигаться ближе. Теперь он видел, как этот маклер, возбуждаясь лукавым восторгом, теряя бдительность или, наоборот, пренебрегая ею в угоду лукавству, пощекочивает конягу кнутовищем, подергивает за поводья и даже подталкивает сапогом под ребра. Каромцев долго наблюдал эту картину, потом позвал негромко:
— Хемет…
Тот обернулся не сразу. Сперва он замер, точно пораженный нечаянным, неожиданным окликом, потом оттолкнул от себя конягу, опустил руку с зажатым в ней кнутом и поворотился.
— Здравствуй, Михайла! — громко, с вызовом сказал лошадник, с какой-то щеголеватостью нахалея, напуская на лицо лихостное выражение и все же не умея скрыть ласковости, мягкости, присущей его лицу.
— Здравствуй, — сказал Каромцев, крепко пожимая ему руку. — Давно мы не виделись, Хемет.
— Давно, — сказал Хемет. — А я слышал, хорошо ты воевал на Дальнем Востоке.
— Воевал, — сказал Каромцев.
Они помолчали. Потом Хемет, повернувшись, бросил кнут к ногам невозмутимого хозяина косяка.
— Есть ли хорошие лошади? — спросил Каромцев, слегка кивая на низкорослых мохнатых коняг.
Хемет пожал плечами и ответил сдержанно:
— Каждый выбирает лошадь, какая ему нужна.
Лошади, видать, не нравились ему, но тогда ему пришлось бы признать, что он лукавил, хваля товар.
— Это верно, — согласился Каромцев.
Они надолго замолчали. Каромцев опять повторил:
— Это верно, — и тут у него чуть не сказались слова о том, что они с Хеметом не чужие друг другу люди, что им есть что вспомнить. Но он чувствовал, что Хемета эта встреча смущает: ведь он как бы схвачен был за руку на деле, недостойном его ума, его честности, главное.
И Каромцев сказал небрежно, просто, с деловитостью, которая не шла дальше того смысла, который заключался в словах:
— Идем, Хемет, попьем кумыса. Эта проклятая жара…
И они двинулись от лужка сквозь толпы, пестрящие звуками и красками, оглушаемые этой пестротой и зноем. Они взяли ведерко кумыса и по деревянной чаше и сели возле кибитки, где прилегла и медленно растягивалась тень. Здесь нашла их Стеша, но они успели уже помолчать и опростать ведерко, и, главное, Каромцев взял с лошадника обещание, что тот зайдет к нему в земотдел.
На задворье окрисполкома было три конюшни, в которых обиталось десятка два тощих неопрятных лошадок, и гнилой навес, под которым одни на другие свалены были сани, так что телеги и поставить было некуда, и они во всякую погоду стояли открыто, неопрятные, побитые и едва чиненные. Кучеров было четверо, и те возили только председателя и секретаря исполкома, секретарей окрпарткома, остальные работники запрягали и кучерили сами. Конный двор был запущен, и, чем дальше он запустевал, терял порядок, тем небрежнее относились к нему те, кому приходилось ездить на исполкомовских повозках. Поэтому, когда Каромцев сказал председателю исполкома о своем решении навести порядок на конном дворе и что для этого им и человек найден, тот сказал только: «Делай!».
После того Каромцев день-другой занимался документами, с которыми он собирался ехать в управление Челябинских копей, а на третий день пришел к нему Хемет.
— Я, кажется, нашел тебе дело, — сказал Каромцев.
— Не кучером ли, — сказал Хемет. — Уж больно дохлые в исполкоме кони. — Он сказал это, беззлобно посмеиваясь, и уставился на Каромцева с ожиданием.
— Дохлые кони и беспризорные, — сказал Каромцев. — Кучера из рук вон плохие. Но я тебя не в кучера зову. А будешь ты… — Он помедлил, подыскивая словцо, но, не найдя, продолжил: — Прежде в наших местах ямщины были. Вон какие просторы — два дня надо скакать, пока доберешься до дальнего села. Смекаешь? И нам бы хорошо, и народу облегчение — из глубинок чаще бы стали выбираться в город. Ну, что скажешь? Вот и бумага есть: весь инвентарь, коней — все тебе по списку будет передано. И усадьбу Спирина получишь под ямщину.
— Я бы смог, — сказал, наконец, Хемет. Он не сказал: «Я возьмусь, я сделаю», он сказал: «Я бы смог», — и в этих словах было и согласие, и обещание, и уверенность.
Еще на день отложил Каромцев поездку, пока инвентарь и коней передавали Хемету,
