Но тут Егоров, усмехнувшись, добавил, что сделать этот подсчет на бумаге очень легко — взял да умножил. Значительно труднее добиться общего подъема в работе.
— Тут мы с вами, — сказал он, обращаясь к Панченко, к Приходько, к парторгам шахт, начальникам участков, — тут мы с вами должны поработать, все зависит от нас, от того, насколько мы сумеем организовать людей, пробудить в них высокую сознательность, желание быть последователями Легостаева и насколько мы сумеем обеспечить им всем хорошие условия работы, ту дорогу, которой требует и добивается Легостаев. Дорогу создают люди. Отчетливо возникает взаимозависимость частей горного дела, единая цепь общих усилий, которая, если взять ее в широком плане, тянется от врубового машиниста до секретаря райкома, до управляющего трестом.
Я взглянул на Легостаева. Он не спускал глаз с Егорова, схватывая его слова, его мысли.
— Я хотел бы, — сказал Егоров, обращаясь к Легостаеву, — чтобы вы нас правильно поняли. Видите, сколько хороших слов было сказано по вашему адресу. Вы должны понимать — то, чего вы достигли, это первая ступень. Боже вас упаси — успокоиться. В угольной промышленности много хороших людей.
Егоров помолчал некоторое время, затем, улыбнувшись, продолжал:
— Хотя надо сказать, что абсолютно хороших людей не бывает: сегодня хорош, завтра, глядишь, чуть запылился. У нас в Донбассе говорят: хороший человек — это понятие подвижное, как рабочее место на шахте. Сегодня хорош на все сто процентов, завтра — только на девяносто. Я думаю, что вы, товарищ Легостаев, не из тех людей, чтобы запылиться. Вы много видели в своей жизни, много испытали. Вы в какой дивизии служили?
— В шахтерской дивизии генерала Провалова.
Егоров встрепенулся. Эту дивизию он хорошо знал.
— Чей полк? — спросил Егоров.
— Лымаря, — ответил Легостаев.
— Батальон? — спросил Егоров.
— Капитана Кельбаса, — ответил Легостаев.
— Глеба Кельбаса, — воскликнул Василий Степанович. — Я же его хорошо знал, Глеба Кельбаса. Под Красным Лучом стояли?
— Стояли, — все более оживляясь, заговорил Легостаев.
— Высоту «Яблочко» помнишь?
— Как же! — воскликнул Легостаев. — Мы там оборону держали, товарищ Василий Степанович.
— Вы, товарищ Легостаев, — сказал секретарь райкома, — кажетесь мне человеком боевым, вы смотрите вперед. И это хорошо! Партия стремится дать больше угля для народного хозяйства, и вы к этому стремитесь. Значит, у вас общие с партией интересы, хотя вы и беспартийный человек. Я хочу вам напомнить одну сталинскую мысль. Беспартийных, — говорил Иосиф Виссарионович, — отделяет теперь от буржуазии барьер, называемый советским общественным строем. Этот же барьер объединяет беспартийных с коммунистами в один общий коллектив советских людей. Живя в общем коллективе, они вместе боролись за укрепление могущества нашей страны, вместе воевали и проливали кровь на фронтах, во имя свободы и величия нашей Родины, вместе ковали и выковали победу над врагами нашей страны. Важно то, что и те и другие творят одно общее дело. Ведь так, товарищ сержант Легостаев?
Легостаев встал. — Так, — тихо сказал он.
Егоров вплотную подошел к Легостаеву и, глядя ему в глаза, спросил:
— Какие же ваши личные планы, Легостаев?
— Хорошо работать, — сказал Легостаев.
— Чудесно! — воскликнул Егоров. — Но этого мало. Еще что вы думаете сделать?
Легостаев задумался. Он как бы спрашивал себя, чего же он еще хочет.
— Берусь обучить своего молодого помощника, — сказал он и посмотрел на Егорова, как бы желая спросить его: «Этого достаточно?»
Но Егоров решительно сказал:
— Маловато, товарищ Легостаев. — Он словно подталкивал тяжелого, неуклюжего врубмашиниста, пробуждая в нем какие-то новые желания.
— Берите шире, — сказал Егоров. — Вы, товарищ Легостаев, зажгли искорку, искорку социалистического соревнования. И мы сделаем все, чтобы помочь вам выйти на широкую дорогу, чтобы ваш опыт стал достоянием масс. Мы тут посоветовались и решили поставить ваш доклад на районном слете врубмашинистов. Как вы думаете?
— Какой же я докладчик, Василий Степанович? — широко улыбаясь, сказал Легостаев.
— О, мы знаем, что вы прекрасный докладчик. Вы только не смущайтесь, вы выступите на слете, расскажите народу о своем методе работы. Просто и деловито. Вы так должны сказать своим товарищам, чтобы они, глядя на вас, сказали себе: да чем же мы, чёрт возьми, хуже этого Андрея Легостаева? Я уверяю вас, если вы зажжете в них искорку соревнования, зароните в их души зерно творчества, то мы добьемся перелома в работе.
Я вспомнил то утро, когда Егоров с опухшей ногой лежал на кровати, обложенный газетами и книгами, когда он читал мне вслух тургеневский рассказ «Певцы» и искал решения, как лучше использовать мощности, как лучше перегруппировать партийные силы в забоях и лавах. И мне кажется, что мысли и думы, которые волновали его в то майское утро, нашли свое отражение на этом заседании бюро райкома, когда обсуждался вопрос о наилучшем использовании врубовых машин.
Он все время держал в центре внимания заседания главное и решающее — вопрос об использовании мощностей. И он не давал никому отклоняться в сторону от этого главного и решающего. Он как бы хотел дать понять людям, от которых зависела судьба района, что мы вступаем в новую полосу развития, что перед нами стоит главная проблема — освоить мощности. Предлагая выступить Легостаеву и другим товарищам, он подталкивал их разобраться: видят ли они, куда идет жизнь, кто растет и что растет, кто стареет и что стареет…
Герасим Иванович попросил слова. Он встал и пошел быстрыми шагами к столу, за которым сидели Егоров, Приходько, Панченко. Он шел быстро, бросая сердитые взгляды. И все заулыбались и оживились: что скажет Герасим Иванович.
— Ближе к жизни трудящегося человека, — сказал Герасим Иванович. Он посмотрел на товарищей, сидевших в президиуме, на Егорова, потом на Панченко, потом на Степана Герасимовича, своего сына. На молодом Приходько он несколько задержался. Ко второму секретарю райкома у него были свои повышенные требования. — Ближе к жизни трудящегося, — повторил он.
— То правда, Герасим Иванович, — раздался голос Панченко.
Старый горный мастер ни минуты не сомневался в том, что чем ближе к жизни трудящихся, тем короче путь к победе. И он напомнил всем сидевшим на заседании бюро, что в борьбе за использование всех механизмов, всех мощностей нужно идти от человека, от души человека.
— Душа, — сказал он, — это великий фактор. — И. оставаясь верным себе, заговорил стихами:
«А сердце человечье — с кулак величиной…
Горит и светит вечно на весь простор земной».
Наконец пришлось выступить и Пятунину. Он думал, что ему удастся ограничиться декларацией. В своем обычном тоне он стал заверять районный комитет партии, что в самое ближайшее время шахта добьется перелома в работе и что он, Пятунин, обещает районному комитету партии и всеми уважаемому первому секретарю райкома партии…
Но Егоров не дал ему договорить. Он резко оборвал его, сказав:
— Ваш, как вы говорите, уважаемый секретарь райкома партии просит прекратить эту болтовню и говорить по существу, как подобает большевикам.
Улыбка исчезла с лица Пятунина. Он что-то пробормотал, стал рыться в бумажках и даже в порядке самокритики сказал, что у них на шахте заглохло дело о соревновании. Но что после лекции товарища Легостаева дело несколько подвинулось вперед.
— Лично я, — сказал он, — обещаю вплотную заняться этим вопросом. — Свое выступление он закончил бодро. — Если я в чем-нибудь неправ, то надеюсь, что меня поправят вышестоящие товарищи.
— Ну а если нижестоящие? — раздался вдруг спокойный голос Тихона Ильича Мещерякова.
Эта реплика смутила Пятунина. Он растерянно пожал плечами и под общий смех вдруг сказал своим нежным тенорком.
— Прелестно… Лично я за то, чтобы нас критиковали и нижестоящие товарищи.
Он хотел было сесть, считая, что на этом его выступление окончилось, но ему не дали уйти. Его стали забрасывать вопросами, или, по выражению Егорова, обстреляли — он едва успевал отвечать. И первый удар ему нанес Илларион Федорович Панченко. Он спросил Пятунина, какой у него процент использования мощностей.
— Ноль пять, — упавшим голосом сказал Пятунин.
— Стало быть, имеются на шахте резервы, которые вы мало используете? Так сказать, жирок?
Пятунин задумался. Он-то хорошо понимал, что-может последовать за его ответом. Ведь если скажет, что шахта имеет солидный жирок, то еще могут накинуть план. Он посмотрел на Иллариона Федоровича, на своего старого друга, и мне казалось, что он хотел ему сказать: «Илларион Федорович, вы ведь прекрасна знаете, что я, собственно, даю добычу на одном участке, что у меня низка производительность на других участках и что коэффициент использования мощностей у меня, конечно, низкий… Но вы ведь прекрасно знаете, Илларион Федорович, что если вам нужно для очередной сводки суточной или месячной добычи в комбинат покрыть недостающий процент, то я, Пятунин, всегда пойду вам навстречу и этот процент вам дам, чего бы это мне ни стоило. А уж как я дам этот процент, об этом знаем только я да вы…»
