— По-хорошему? — вдруг спросил он, обращаясь к Иллариону Федоровичу. И этот его вопрос можно было так истолковать: «А план ты мне не накинешь, если я скажу правду?»
— По-хорошему, — сердито сказал Панченко.
— Кое-какой жирок имеется, — осторожно сказал Пятунин. — Так сказать, для маневра.
И тут вступил в бой Василий Степанович Егоров. Он не стал дожидаться конца заседания, чтобы в заключительном слове задеть Пятунина.
Он решил тут, в ходе заседания, перейти в наступление и нанести Пятунину сильный удар. По существу, он наносил удар не только Пятунину, а тому гнилому стилю работы на шахтах, с которым примирился Илларион Федорович Панченко.
— Вот вам его стратегия и тактика, — сказал Егоров, показывая на Пятунина. — Гнилая стратегия и гнилая тактика. Приберечь жирок, а по существу недодавать государству сотни и сотни тонн угля.
Все мы с особенным интересом ждали выступления Панченко.
— Герасим Иванович прав, — сказал Панченко, — душа — это действительно великий фактор. Легостаев работает на врубовой машине отечественной марки. Хорошая машина. Но как ни велики ее запасы мощности — главное это человек. Легостаев имеет запас творческой мощности. Это человек максимальных планов, знающий цену цикличности. Цикл требует аккуратной, культурной работы от всех и от каждого. Ведь говорят же рабочие, что при цикле легче работать; каждый знает свое место и действие. В борьбе за цикл мобилизуется общественное мнение рабочих. Люди материально заинтересованы в цикловании. Сами рабочие чутко реагируют на всякое проявление отсталости, любят и ценят тех людей, для которых весь смысл жизни в честном, самоотверженном труде.
— А у тебя, — Илларион Федорович повернулся лицом к своему другу, — у тебя в лавах, товарищ Пятунин, о цикле и не слыхали.
— Существует выражение. — уголь чулком идет. Идет хорошо, только успевай выдавать его на-гора. Но уголь сам не пойдет; его нужно суметь взять. Учтите особенность нашей работы: человек каждый день просыпается как бы на новом месте. Он должен снова изучать свой фронт работ, приспосабливаться и побеждать все капризы природы. И чем умней человек обживает свой фронт, тем успешней он работает. Сама природа в конце концов не терпит штурмовщины и партизанщины. Нам не нужны «дни повышенной добычи»… Они не достигают цели; взлеты и падения только лихорадят людей, калечат механизмы.
При этих его словах Василий Степанович переглянулся с Приходько и оживился.
— Исполнительность, — говорил Панченко, — высокое качество в работнике. Всюду, а тем паче в горном искусстве, требуется умение быть исполнительным. Главный инженер должен быть уверен в том, что его приказ будет в точности исполнен. Начальник лавы должен быть уверен в исполнительности горного мастера, а тот, в свою очередь, — в четкой исполнительности своих рабочих.
Бывает так: иной работник в ответ на приказание ответит автоматически:
— Будет исполнено!
Но говорит он эти слова таким тоном, что становится ясно: дело явно будет провалено; у человека нет уверенности и ясности. Но вместо того, чтобы еще и еще раз переспросить, дабы хорошенько усвоить суть задания, такой работник предпочитает отделываться общей фразой: «будет исполнено». И произносит это с какой-то подчеркнутой бодростью и лихостью, этаким басом или тенором… Но оглушительный бас или тенор, товарищ Пятунин, дела не спасет. Вообще говоря, басом или тенором много не возьмешь. Вернее, ничего не возьмешь.
— Совершенно верно, — вежливо заметил Егоров.
— Вместе с насыщением шахт высокой техникой изменяется и облик руководителя. Человек должен обладать большим знанием горного дела и механизмов, его развитие должно соответствовать высокой технике. На человека неискушенного обладатель тенора может произвести впечатление. Здорово же он повелевает, приказывает, надрывается у телефона, разносит, распекает!.. Но, по правде говоря, всему этому — две копейки цена. По сути дела, человек надрывается от бессилия, от тайного желания скрыть за шумихой свое неумение хорошо, толково работать. Сколько раз мы с вами слышали от товарища Пятунина эти набившие оскомину заверения: «Мобилизовались, перелом налицо, скоро будет сдвиг» и прочее и прочее. Наша вина, и моя в частности вина, состоит в том, что мы прижились к этому пятунинскому стилю; привыкли к тому, что нас кормят обещаниями и заверениями. Пятунин думает, что знает уголь — и что этого довольно для руководителя. Но знать уголь — этого мало. Надо быть настоящим большевиком-организатором. Если во-время не перестроиться, рискуешь оказаться за бортом нашей донбасской жизни. Время обгоняет. Время! Жизнь!
И он вдруг сказал, усмехнувшись:
— Рискуешь «зийты со сцены». Потому что легостаевский метод требует, чтобы всё на шахте — снизу доверху — отвечало сегодняшнему дню. Всё и, в первую очередь, руководство. Беспартийный шахтер-горняк Легостаев хорошо понял сталинскую мысль — победа никогда не приходит сама. И он это выразил своими словами: «Друзи, перемога не приде сама!»
Заседание только что окончилось. Ночь была тихая, весенняя. Вышел Приходько. «Что с ним такое, — думал я. — Почему-то он был сегодня грустно-задумчив. Может быть, оттого, что он завтра уезжает на учебу? Но ведь он этого добивался». И я спросил:
— Что с вами, товарищ Приходько?
— Рад-то я рад, — сказал он. — Хорошо, конечно, поехать учиться. Но, знаете, как подумаю, что на целый год отрываюсь от своего района, что все это, — он показал справа и слева от себя, — будет без меня жить, без меня восстанавливаться, так, поверите, грустно становится.
Он вдруг посмотрел на меня и сказал:
— Вот что, товарищ штатпроп, довольно вам ходить пешком. Я договорился с Василием Степановичем — мои дрожки к вам перейдут.
На крыльцо вышла делегация «Девятой» шахты.
Мещеряков крикнул в темноту, чтобы машина «Девятой» подошла. И когда подъехал грузовик и все стали усаживаться, Приходько-сын взял за руку отца.
— Герасим Иванович, — сказал он, — я завтра уезжаю на учебу. Пожелайте мне счастливой дороги, И смотрите: молодейте…
Что-то дрогнуло в лице старика. Он ухватился руками за сына, и я в первый раз услышал, как он назвал его по имени: Степа…
— О чем задумался, штатпроп? — спросил меня Василий Степанович.
Я пошел проводить Егорова. Он шел, чуть прихрамывая, усталый, возбужденный. Когда мы проходили мимо молодого парка, Егоров остановился и, подпрыгнув, сорвал зеленый лист клена.
— Как они выросли… Помните, когда мы их привезли из питомника, какими они выглядели хрупкими, маленькими, боязно было… вырастут ли. Выросли!
Он шел, прижав к груди холщовый портфель, и жадно и радостно дышал весенним воздухом.
— Чудесная ночь, — сказал он. — Я бы так всю ночь бродил, и бродил, и бродил. Какой-то праздник у меня на душе. Надо готовиться к слету врубмашинистов. Надо готовиться к докладу на этом слете, а в голове ни одной мысли. Про себя я формулирую тему дня таким образом: люди и уголь. Одобряете? Но как начать? Хочется, чтобы весной запахло. А что если так именно начать: товарищи, наступила весна, весна тридцатого года Великой Революции, время смелых мечтаний, время новых дел… Так, кажется, не принято. А было бы хорошо вот так именно начать. Как вы думаете?
И, взяв меня под руку, он сказал:
— Вы, кажется, сдружились с Легостаевым, он, мне думается, питает к вам доверие. Помогите ему получше подготовиться к докладу, только делайте это чутко, осторожно, так, чтобы в докладе виден был именно Легостаев, и боже упаси вставлять в его доклад — «под руководством районного комитета…» Это ведь само собой разумеется. Хочется думать, что это так.
Ночью меня разбудил телефон. Звонил Егоров.
— Посмотрите в окно, — сказал он.
Я босиком кинулся к окну. Шел сильный дождь.
— Видели? — сказал Василий Степанович и пожелал мне спокойной ночи.
Я знал, что он в эту ночь никому не даст покоя, что он позвонит Панченко, разбудит Приходько, позвонит парторгам шахт и всем скажет; «Посмотрите в окно, идет дождь…»
Утром я поехал с Василием Степановичем и Панченко на шахту. До «Девятой» езды было минут пятнадцать. Но добирались мы туда долго.
Только мы отъехали несколько шагов от райкома, как Егоров тронул водителя за плечо: стоп! Он открыл дверцу машины и потянул меня за собой. Строился новый магазин. По шатким доскам мы поднялись в охваченный лесами дом, окрашенный в оранжевый цвет. Цвет этот не понравился секретарю райкома. Он сморщился, точно от зубной боли. Прораб, стоявший рядом, стал оправдываться: где взять другой краски?
— Нужна голубая, — решительно сказал секретарь райкома и посмотрел на управляющего.
Управляющий ответил:
— А где я ее возьму, голубую?
