Садырин остановился, повернулся, быстрым шагом подошел к Погодаеву, молча пожал ему руку и вышел.
После нескольких рейсов с вагоном-рестораном Мариша вновь обрела звонкий мелодичный голос. А боялась охрипнуть навсегда, после того как продавала зимой мороженое, зазывала покупателей.
Когда ей в первый раз дали чаевые, она сильно покраснела и отказалась.
Ресторатор выругал ее:
— Чтобы пассажиры подумали, что ты сознательнее Скуратовой? — он кивнул на другую официантку. — Выходит, все мы с родимыми пятнами, ты одна — шибко принципиальная?
За ее столиком сидел синеглазый чернобровый парень в морском кителе, чем-то привлекательный. Совершенно неожиданно он сказал Марише:
— Бросьте вы всю эту посуду! Поедемте со мной, милая девушка!
— Куда?
— Далеко-далече. Чтобы наступить ногой на горизонт.
— Вы считаете, что мне к лицу северное сияние? Увезу тебя я в тундру?
— На край света. Как высказался наш всенародный поэт:
Тот край и есть такое место,
Как раз такая сторона,
Куда извечно, как известно,
Была любовь устремлена!
— Соскочить за вами с поезда на ходу? Или сойти на первой же остановке? А кто будет кормить пассажиров обедом? У нас завтра на первое флотский борщ, на второе шницель по-венски...
— Ну не вписываетесь вы с вашими глазами в этот кабак на колесах.
— А в отделе кадров конторы вагонов-ресторанов восточного направления Главдорресторана Минторга РСФСР думают иначе. Вы же меня совсем не знаете!
— Уже давно сижу и смотрю на вас. Каждый день. С небольшими перерывами.
— Вообще говоря, я бы поехала на край света. Но жду такого приглашения от другого. Уж если ехать так далеко, то без оглядки! Не оставляя денег на обратный билет. Верно? На край света лучше ехать вдвоем, и не всякое время года для этого годится.
— Когда же лучше — летом, зимой?
— Поэты утверждают, что есть еще пятое время года — время любви...
— А вот я, увы, со всеми своими переживаниями укладывался в четыре времени года... Где же тот счастливец, который дожил до пятого?
— Работает на стройке. Славное море, священный Байкал.
— Пишет?
— Редко. Впрочем, недавно передал, — она невесело усмехнулась, — горячий сибирский привет.
Мариша говорила с той откровенностью, с какой говорят люди, уверенные, что никогда больше не встретятся.
— А я бы вам часто писал. У нас бы такая переписка затеялась!
— Уверены, что стала бы отвечать?
— А я все равно писал бы. Дайте ваш адрес, — потребовал он. — Вернетесь в Москву — найдете мое письмо.
Оба рассмеялись, и каждый про себя погрустнел.
— Почему вы так торопитесь с приглашением? Только потому, что едете в одиночестве и приятнее разделить его с вежливой расторопной официанткой, чем оказаться наедине с оленями-тюленями?
— Три месяца проваландался в отпуску и все-таки возвращаюсь раньше срока. Навидался и вашего брата. Разгуливают по курорту, загорелые как копчушки, в мини-юбках выше бедер, смеются громко. А возвращаюсь к своим оленям-тюленям один как перст, как рекрут на часах. Лучше пошлите меня к черту, но не подозревайте в неразборчивости и легкомыслии. Можете верить, можете не верить, но я вам первой сказал эти слова. А ведь в старину это, кажется, называлось — попросить вашей руки...
— В старину, кажется, задолго до свадьбы было еще и обручение... Когда электровоз приходит на конечную станцию, его иногда нужно развернуть в обратную сторону. Для этого в депо есть поворотный круг, проще простого. А вот судьбу свою повернуть на сто восемьдесят градусов...
За соседним столиком обедали молодожены. Мариша с предупредительностью и с удовольствием кормила их обедом и смотрела на них с доброй завистью.
— Это наше свадебное путешествие, — призналась молодая женщина. — Мы геологи.
— У нас в поезде тоже молодожены живут, — вспомнила Мариша. — Московские студенты без жилья. Надоело им по разным общежитиям мыкаться, жить вприглядку — она в женском, он в мужском. Поступили проводниками дальних поездов, оба надели черные шинели. У нас дорога длинная — девять тысяч двести шестьдесят семь километров. И к экзаменам готовятся у себя в служебке, сдают на «отлично». Не укатали их дальние рейсы! Знаете, сколько мы до Владивостока проводим в дороге? Сто шестьдесят три часа двадцать пять минут. А в Москву проводники-студенты вернутся — живут в парке отстоя вагонов. На сортировочной, где ожидают ремонта классные вагоны. Сторожат эти вагоны, зимой топят, Полупроводники-полуистопники...
— Внимание! — разнесся голос поездного Левитана. — Говорит радиоузел поезда номер восемьдесят два Москва — Владивосток. Сегодня в четырнадцать двадцать по московскому времени, в восемнадцать двадцать по местному, будет дана остановка по требованию. Полустанок номер триста сорок три. Для удобства пассажиров Сыромятниковых. Чтобы облегчить им переход через отрог Яблонового хребта к поисковой партии. К окнам на проводы приглашаются все пассажиры. Одновременно начальник поезда предупреждает: остановка одна минута. Из вагонов не выходить. А сейчас слушайте концерт по заявкам Лидии Ивановны и Марата Петровича Сыромятниковых.
Все прильнули к окнам, поезд провожал молодоженов. Из раскрытых окон к ним доносилась песня «Геологи».
Доброхоты помогли вынести из шестого вагона тяжелые рюкзаки, Марат Петрович закинул за спину ружье.
Сколько добрых напутствий!
Мариша долго смотрела из тамбура вагона-ресторана на стоящих в обнимку Сыромятниковых, на пустынный полустанок, все дальше отступающий от поезда...
— Как раз такая сторона... — прошептала она.
Когда поезд подходил к Красноярску, синеглазый чернобровый парень в морском кителе зашел в вагон-ресторан попрощаться.
— Мечтаю, чтобы вы накормили меня завтра флотским борщом и шницелем по-венски, но... Здесь у меня пересадка на самолет полярной авиации. Вчера, перед разговором с вами, я для храбрости выпил, — может, вы заметили? — но сегодня не выпил ни глотка...
— Заметила, Алексей.
— ...ни глотка. Чтобы вы не отнесли моего предложения на счет винных паров. Пожелайте мне, пожалуйста, Марина, счастливых посадок, а еще малых льдов... Но знайте, моя милая Марина, самые трудные льды растают в ту минуту, когда я получу ответ на свое письмо.
— Привет ударникам нулевого цикла! — прокричал снизу Садырин.
— Ох, хлебнем мы этого нуля, — откликнулся Ромашко.
Нет хуже времени для работы в котловане, чем дождливая осень.
Экскаваторы вычерпывают, а самосвалы вывозят глину. Огромные глубокие корыта с рыжими островками на дне; приходится откачивать воду. Всем выдали болотные сапоги, наподобие тех, какие носит Погодаев.
Напрасно к фундаментам нового корпуса не приступили летом. Рыбасов объяснил это тем, что не хватало людей.
А не проделать работу осенью — котлованы занесет снегом, и придется переобуваться в валенки.
Чернега не стал здороваться с Садыриным, отвернулся. Спецовка его расстегнута, и виднелась куртка под замшу; когда-то ее разорвал Садырин и аккуратно зашила Варежка.
Малорослый, приземистый кран Варежки курсировал вдоль котлована. Она помахала рукой в перчатке вновь прибывшим и иронически пропела:
— И с высоты вам шлю привет!
Садырин порисовался перед монтажниками — поднял и понес баллон со сжатым кислородом. Все знают, что баллон весит килограммов восемьдесят.
— А все-таки труд облагораживает человека, — крикнул Маркаров ему вдогонку.
Правой рукой Садырин придерживал баллон на плече, а левую театрально прижал к груди и натужно прохрипел:
— Для меня работа — всегда праздник.
Он и в самом деле выделялся энергией среди тех, кто укладывал тяжеловесные панели.
К одному из углов котлована не мог подойти ни экскаватор, ни бульдозер, ни Варежкин кран. Землекопы работали вручную. Садырин был за старшего, покрикивал. Он даже успел пожаловаться Шестакову на мужичка, полусонного с похмелья, у него под началом:
— Пока возьмет лопату, поплюет на руки, два камешка подцепит на совок, повернется, сбросит...
Шестаков так и не понял: то ли Садырин искренне возмущался, то ли посмеивался над своим бывшим бригадиром.
Монтажников перевели в котлованы, потому что не прибыли конструкции для эстакады. На завод поздно поступили чертежи. Проектный институт слишком долго проектировал. В министерстве слишком долго утверждали проект — цепная реакция.
Фундаменты заливали битумом, котлованы провоняли смолой. Этот запах не могли смыть дожди. Смола прилипала к подошвам, к брезентовым курткам.
Опережая календарь, многие надели ушанки и завязали их под подбородком, чтобы не так болели уши, — в дождливую погоду сильнее оглушает «баба», забирающая сваи.
Котлован, выстланный липкой глиной, — казалось бы, не такое страшное зло в сравнении, например, с ледяным ветром или скользкими заиндевевшими балками на верхотуре. Но люди всегда охотнее переносят зло большее, но уже привычное, нежели зло меньшее, но новое.
