— Демко Петрович, перекиньте рюмочку с дороги! — пригласил хозяин.
— Для согрева души и рук не помешает, — охватил костлявой загоревшей рукой глиняную с красным цветом рюмку. — Ваше здоровье! Ой!.. Из чего же вы ее, настойку, на самогонку перегоняете?
— Это спроси у Федоренко! — засмеялся дядя Стратон. — Он с какой–то свадьбы принес такое зелье.
Демко Петрович вздохнул:
— Музыка за свою работу имеет веселуху, а гончар — желчь.
— Чего это вы такой печальной завели? — удивился дядька Себастьян. — Кто вас обидел?
— А будешь на свят–вечер слушать грешное?
— Что делать? Послушаю.
— Ну и мотай на ус. Я, Себастьян, очень понимаю разных и всяких, которым положено ненавидеть нас. Но никак не соображу, от какой это болезни иногда свой своего ненавидит, свой своего поедом ест, свой своему и дорогу, и жизнь укорачивает.
— Кто же вам жизнь укорачивает? — насторожилось межбровье дядьки Себастьяна, и насторожилось все его лицо, латанное ветреными лишаями.
— Эт, много говорить, да мало слушать, — мрачнеют глаза мастера, в которых и сейчас, и пожизненно будут меняться блики гончарских огней.
— Говорите! — настаивает дядька Себастьян.
— А я думаю: мы говорим больше, чем надо, да и больше, чем надо, верим пустомелям, поэтому они и научились языком добывать себе мед, а кого–то этим же самым языком жалить, как гадюки.
— Кто же вас ужалил?
— Не меня, а мою работу. Это даже хуже, чем меня. Поэтому и приперся к тебе, председатель! — Демко Петрович заглянул в свой мешок, пошарил, вынул из него кафелину и показал дяде Себастьяну. — Взгляни, если хочешь, на мою игрушку.
Мы все потянулись к загоревшим рукам мастера. На его нежном глазурованном кафеле с камыша взлетела утка, взлетела в зеленый рассвет, к еще не видимому солнышку. Черный глаз птицы доверчиво, по–людски смотрел на нас, а с ее крыла сорвались две капли воды или росы.
— Боже, как хорошо! — аж застонал кобзарь.
А дядька Себастьян поцеловал Демка Петровича.
— Вот человек! Взяли меня и перенесли из зимы в весну. Такое чудо из глины сделать!
— Бог Адама тоже из глины изваял, — вбросил словцо отец Себастьяна, и снова имел за это смех, и снова взглянул на печь, где лежал его кожух.
— Спасибо вам за радость, — поблагодарил гончара дядька Стратон.
— И в самом деле вы имеете хоть каплю радости? — подобрели огнем накупанные глаза Демка Петровича. Он таки знал, что его работа должна нравиться людям, но хотелось, чтобы они еще и еще раз подтвердили это и развеяли неусыпные сомнения, неуверенность, которые больше держатся души творца, чем ремесленника.
— О чем и говорить, — аж вздохнул дядька Себастьян, присматриваясь к кафелю. — И как оно так получается у вас, что от кафелины аж повеяло весной?
Добрая и стеснительная улыбка обвела морщинистые губы гончара:
— Потому что я прежде чем делать, вызвал к себе весну: и зеленые лужайки, и синюю воду, и вербы над ней, и солнце над вербами. Вот когда они встали возле меня, тогда руки сами потянулись к работе.
— Не знаете вы цены своим рукам.
— Нашелся такой, что сложил им цену, — загрустил гончар.
— Что же случилось?
— Вот увидел мои игрушки Юхрим и обложил их таким патентом, что надо бросать свою забаву.
— Что?! Юхрим вас обложил?! — сразу же рассердился дядька Себастьян.
— А кто другой? Своячок!
— Не своячок, а хапуга! — нахмурился дядя Себастьян.
— Разве же понятно паскуде, что я на горшках и кувшинах больше бы заработал?
— Вы ему об этом говорили?
— Да говорил, и умолял, и скандалил. А он ухватил мою душу, как палач, и потянул ее на протокол, будто на виселицу. Такой стыд, такое бесславие бросил на мои года и работу.
— И никто не спасал вас?
— Тогда меня мог бы спасти или мой в его кармане червонец, или чей–то высший чин.
— Ну, вот я еще с ним, ничтожеством, поболтаю! Я ему!.. — дядька Себастьян чего–то не досказал, бросился к вешалке и впопыхах начал одеваться.
Гости и отец насели на него:
— Подожди, Себастьян. Разве же завтра дня не будет?!
— Зачем он тебе на святой вечер сдался!
— Я кому–то сделаю его грешным!
— Безумный, ты не впал в детство? На кого же гостей бросаешь? — снова рассердился отец.
— На вас, отец. Развлеките их чем–то смешным.
— Трясца твоей матери и тебе, задире! Или ты вот теперь отупел, или таким на свет пожаловал?
— Отец, угощайте гостей! Я скоро буду! — дядька Себастьян, как ветер, выскочил из хаты, а я выскользнул за ним и прикипел у сенных дверей. Дядька это заметил, но ничего не сказал — ему теперь было не до меня. Вот он подбежал к конюшне, растворил двери и вывел коня, которого когда–то отбил у бандитов. Конь тихонько заржал, выгнул голову, и против луны росой заискрилась его грива. Дядька Себастьян вскочил на него, пригнулся, что–то сказал, и конь с копыта пошел галопом, аж белая пыль затуманилась за ним.
Из хаты повыходили гости, и, не сговариваясь, пошли на улицу. Над селом небесные мельники просеивали звезды и звездную пергу, а селом до сих пор из уголка на уголок, расплескивая счастье, переходили колядники.
— И что вы скажете о нем? — спрашивает сам у себя кобзарь.
— Что я скажу? — отозвался дядька Стратон. — Один человек имеет душу, как птицу, что под тучами ширяет, а другой — как наседку, которая только на своих яйцах сидит, высиживает не цыплят, а ублюдков каких–то.
— А что мой Себастьян имеет за свою душу? Одну шинелину, одну пианину и кучу неприятностей. Говорю же ему: пожил ты для революции, так поживы и для себя.
— А он живет для линии! — засмеялся Федоренко.
— Линии! — перекривил отец Себастьяна. — Какая же это линия, когда кто–то за революцию получает порцию свинца, а другой трясет и отряхивает эту революцию, как золотую яблоню, еще и притворяется ее хранителем?
От ставка послышался топот копыт. А вот на улице появился и дядька Себастьян. Перед ним, поперек коня, лежал вдвое перегнутый Юхрим Бабенко. Он что–то жалобно лепетал, вскрикивал, оправдывался, а его длиннющие ноги время от времени разгребали снег.
Когда возмущенный такой кладью воронец влетел во двор, дядька Себастьян соскочил на землю и, не церемонясь, потянул за собой Юхрима. Тот, как сноп, упал на снег, застонал, встал, осоловевшими глазами стеклянно глянул на нас, удивился и сразу ожил: наверно, сначала думал, что ему надо ждать чего–то более страшного.
— И вас так сюда привезли в гости, как меня? — обратился к людям и начал десницей растирать поперек, а левой — живот.
Этот неожиданный вопрос развеселил всех, а на непостоянное Юхримово лицо ложится выражение угодливости:
— Вот хорошего коня имеет Себастьян! Прямо не конь, а златогривец! Вот везет человеку в селе!
— А тебе в городе? — спросил дядька Стратон.
— Тоже никак не обижаюсь на свое официальное государственное положение, — говорит дяде Стратону, а скользким глазом пасет председателя комбеда и незаметно делает шаг и другой назад.
— Ты вроде убегать собираешься? — спрашивает дядька Себастьян, измерив взглядом ноги Юхрима.
— Убегать? — удивляются и глаза, и губы, и фасолиные ноздри Юхрима. — Это я ноги разминаю. Да с такой кумпанией все святки, как в раю, буду гулять. Может, сбегать за чем–то таким? — красноречиво потрогал рукой карман.
— Поворачивай в хату! Поговорим о праздничном, — мрачно говорит председатель комбеда.
— Если просят, то повернем. И чего ты хмуришься, если в гости привез?
— Лихая година возила бы тебя!
— Э, это уже выпад! — поднимает голос Юхрим, а на его глаза наползают серые пленки. — Привез меня в гости, так и угощай, натурально, как гостя, потому что я тоже могу рассердиться: мне ехать поперек коня было не очень удобно. Не думаешь ли, Себастьян, что мы пунктуально разберем это дело в уезде под девизом: «Прочь партизанщину и махновскую анархию!»?
— Какую анархию?! — вскипел дядька Себастьян.
— Ну, ту, не совсем культурную.
В жилище дядька Себастьян встал напротив Юхрима и ехидно спросил:
— Значит, дорвался до власти?
На это Юхрим, как по–писанному, ответил:
— Имею уважение от инстанций, представителей и газетной хроники. Ты не читал, как недавно обо мне было написано в одном органе: «Оратор подробно остановился…»? Жаль только, что фамилию перепутали: вместо Бабенко почему–то написали Бабий. Оно корень один, и звучание уменьшили, а увеличили причастность к бабодурству. Как ты на это смотришь?
— Я еще дождусь, когда о таком ораторе–дураке другое напишут.
— Жди, если имеешь время, — пожал плечами и озлился Юхрим. — Но не всегда так высказывай свое мнение при народе, потому что я о тебе могу высказаться в кабинете.
— О твоих нашептываниях, наушник, я хорошо знаю. А ты хоть раз, работая фининспектором, думал, что оставляешь после себя?
