— Я еще дождусь, когда о таком ораторе–дураке другое напишут.
— Жди, если имеешь время, — пожал плечами и озлился Юхрим. — Но не всегда так высказывай свое мнение при народе, потому что я о тебе могу высказаться в кабинете.
— О твоих нашептываниях, наушник, я хорошо знаю. А ты хоть раз, работая фининспектором, думал, что оставляешь после себя?
— После себя?.. Пусть над этим вопросом поколения думают! — беззаботно ответил Юхрим. — А я для современности на нужды вырываю рубль.
— С мясом?
— Рубль всегда вырывался с болью, со шкурой или с мясом. Это знают все деловые люди. А кто сейчас у нас должен стать пупом земли? Только деловые люди, которые умеют и вырывать, и выколачивать рубль.
— Выгнало тебя, как дуб, а ума и на желудь не уродило! — подавил гнев дядька Себастьян.
Теперь Юхрим даже свысока взглянул на председателя комбеда:
— Какой ни имею ум, а снова же теперь не тебе учить меня.
— Увидим!
Юхрим с сожалением и скрытой насмешкой покачал головой:
— Ты опоздал, Себастьян, опоздал! Теперь уже я тебя могу учить, как вышестоящая инстанция.
— И таки может, — согласился отец Себастьяна. — Хоть ты, Юхрим, дурак, а место имеешь умное.
— Ты узнаешь этого человека? — насилу сдерживая злость, дядя Себастьян положил руку на гончара.
Юхрим стал серьезнее:
— Натурально, узнаю, персонально присматривался к его обычным и подозрительным игрушкам, персонально и обложил их, чтобы меньше собирали вокруг себя несознательные глаза и несознательный смех. Из моих рук по линии финансов даже родная мама не выскользнет.
— И ты, остолоп, посмел обкладывать красоту?! — У дядьки Себастьяна аж губы задрожали.
— Авантюристический вопрос! Ибо что такое перед финансами красота? — возмутился Юхрим, вознегодовали его фасолинистые ноздри, и вдруг он утихомирился, а глаза стали масляными: — За красоту всегда и всюду платят больше, вот она больше и обкладываться должна. Резон?
— Тебе дай волю — все красивое выжмешь! — отозвался седой кобзарь.
— И выжму! Я человек без разных крестьянских сантиментов — понаглел весь вид Юхрима. — Какая–то уточка или цветочек из моих глаз не выбьет слезу. И надо смотреть на жизнь сквозь призму в историческом разрезе! Ведь что теперь ценнее: некоторые красивые, но никому не нужные утки, коньки или обычные горшки, которые идут на нужды трудящихся рабоче–крестьянского государства? И пусть, натурально, этот рукотворец без соответствующего разрешения на то не бросается в мечтания, в фантазии и лепит, что положено лепить из глины, — горшки и макитры; пусть и он сообразит: красота служит единицам, а навар — массам!
— Дайте мне кнут! — метнулся дядька Себастьян к скамейке, десницей ухватил кнутовище, а оно отозвалось пением. — Я с этой макитры наделаю кусков! Я им отворю свои двери!
С лица Юхрима слетела наглость, он торчком головы бросился к порогу, а в хату, как вьюга, влетела Юхримова жена. Мороз облачком закружил вокруг нее, а все ее широко развивающиеся юбки сразу отмерили себе полхаты и разбудили в ней ветер.
Юхрим от удивления сказал: «О, прибежал Евгений накоренок[29]" — и прислонился спиной к печи.
— Ой Себастьян, дорогой, богом прошу тебя, не выбивай души из тела, не загуби, не прибей моего неспособного, моего зеленоголового! — непостоянными румянцами и курносиком между ними припала тетка Кристина к плечу председателя комбеда. — Хоть какое он ничтожество, а не прибей, потому что и дуракам надо жить на свете.
— Прибивать не буду, а проучить даже при тебе не постесняюсь!
— Ты в самом деле не будешь его убивать? — не поверила сразу молодица и глянула на Юхрима. — А ты что молол? — и снова к дяде Себастьяну: — Так не будешь?
— Зачем мне этот оболтус сдался?! Радуйся им, когда не надоел, как болячка.
Тетка Кристина сразу же повеселела, крутнулась по хате, а на ее лесенками надетых юбках ожило целое хозяйство: и горох, и вишни, и птицы, и цветы, и колоски.
— Если так, Себастьян, всыпь моей паре и за меня! Конечно! Потому что разве это мужик? Такого лоботряса, смутьяна, дурака, пустозвона, лентяя, лжеца, задаваку, сушиголову, воздыхателя и юбочника весь грешный свет не видел. Он скоро из меня Варвару великомученицу сделает, а я же, на зло ему, хочу по–людски жить.
Дядька Себастьян удивился, опустил руку с кнутом:
— Вот как! И тебе, женщина добрая, не жалко будет твоего баламута?
— А он меня жалеет? — тетка Кристина одним кулаком подперла бок, а другим погрозилась на мужа. — Пусть, лоботряс, хотя раз отольются тебе мои слезы! Сколько я тебе говорила: не чеши черта — бесом станешь! Конечно!
— Тогда, крестник, держись! — дядька Себастьян отвел руку с кнутом, а Юхрим, вываливая плечом и лбом двери, вылетел из хаты, зацепился в сенях за кадушку, упал, тихонько вскрикнул и рванул на себя сенные двери.
— И здесь сбежал! — удивилась и грустно покачала головой тетка Кристина. — Он, несомненно, и от смерти убежит.
Я подскочил к дверям, чтобы закрыть их, и в это время во дворе послышался густой удивленный голос:
— Ты чего торчком головы летишь? Что это здесь делается? Разбой, побоище или попоище?
— Ой!.. Это вы приехали к нам? Это такая радость! Аж не верится, натурально! А у нас кругом такая необразованность — и до сих пор без цивилизации колядуют… Может, ко мне заскочим? Это будет праздник! Не рождество, а Пасха! Как вы на это с точки зрения?.. — сладкоречиво забалабонил к кому–то Юхрим.
— Ты сперва отряхнись!
— Ой, стою перед вами неотряхнутый, как… Растерялся от индивидуальной радости. Извините. Вот спасибо, что приехали! У меня дома есть такая запеканочка, что и в Санкт — Петербурге при монархии не было. Хоть вы, натурально, не выпивоха, но от этого зелья никак не откажетесь. Я недалеко живу — не затрудните себя. Осчастливьте мой дом.
— А кто тебя из этого дома выпроваживал?
— Ох, вам бы персонально не спрашивать, а мне индивидуально не отвечать, потому что я не люблю наговаривать, — Юхрим умышленно повышает голос, чтобы и в хате слышали, какой он справедливый.
— Ты не горлань намеками, а говори полным словом!
— Могу, Василий Иванович, могу и полным, — и сразу понижает голос: — Ваш хваленый Себастьян персонально мной отворил свои двери. Вот какая у него первоначально элементная культура!
— Что?! Себастьян фининспектором двери раскрыл?
— Фининспектором! И не тет–а–тет, не один на один, а при людях! Вот такое он имеет финансовое соображение ума.
— А двери же целые остались?
— Не знаю, наверное, целые.
— О чем же вы не помирились?
— За сектора, Василий Иванович. Я, не жалея себя, натурально, защищаю государственный сектор, а Себастьян — индивидуальный.
— Да что ты мелешь?!
— Проверьте! Вот я здесь, а Себастьян в хате. Мы с вами на государственной работе в городе имеем кругозор, а он — пуповину, которая приросла к селу. А на чем держится село? На земле и на индивидуальной пуповине.
— А у тебя коллективная пуповина уже держится не села, а харчей из села?
— Вот и вы, натурально, обижаете своего фининспектора, насмешечки себе строите. А какая жизнь фининспектора в период нэпа и непереработанной мелкособственнической стихии? Хуже собачьей, потому что, беспокоясь о государственном рубле, он даже из–под гадюки должен вытянуть копейку!
— Ты смотри! Здорово сказано! — в голосе неизвестного послышалось удивление и сочувствие, а в хате все нахмурились.
— Кого это так разжалобливает мой пустослов? — становилась грустнее тетка Кристина.
— Председателя уездисполкома, — ответил дядька Стратон.
— Еще и ему забьет баки мой порученец. И как он умеет так прикидываться? — вслух удивляется женщина. — Он только дома становится самым собой, и то не всегда: даже передо мною, забывшись, еще иногда юлит, играет свои роли.
Все начинают смеяться, а в хату в клубах мороза входят председатель уездисполкома и Юхрим, лицо которого сейчас преисполнено уважения к начальству и уважения к своему лицу. Юхрим затворяет двери, украдкой смотрит, остались ли они целыми, и невольно вздыхает.
— Добрый вечер добрым людям, — простуженно здоровается молодой председатель, поднимает длинные ресницы, и на его темном лице хорошо выделяются серые, с сонным туманцем глаза. И какие глаза! Наверное, с мглистых купальских рассветов вбирали они тот сонный туманец, который выгибает ресницы, удивляет, смущает и радует человека. — Так это ты, Себастьян, отворяешь финансами двери?
— Как сказано! Как это сказано: отворяешь финансами двери, — подрастая, аж причмокнул Юхрим, выкруглил на коржастых щеках два больших угодливых нуля и поднял вверх указательный палец. — О!
— И на кого ты, безумный, окаешь? — тихонько спросила тетка Христя.
