— Эт, не будем об этом… Не каждый встречает свое щедрое утро или щедрый вечер… Что теперь мой хитрый мацапура[32] вытворяет?..
Уже потом село узнало, что Юхрим после разговора с председателем уездисполкома метнулся с доносом и жалобой аж в Винницу. И там поразил, удивил и разжалобил работников губфинотдела своим коронным, откуда–то украденным предложением, что он, беспокоясь о государственном рубле, даже из–под гадюки извлекал копейку. Дело закончилось соломоновым решением: с Демка Петровича сняли налог, а Юхрима забрали работать в округ…
— А что это за паренек у тебя? — остро глянул на меня Василий Иванович.
— Михайлик! — одним словом ответил дядька Себастьян.
— Это часом не тот, что космографию читал? — прищурился председатель уездисполкома.
— Он самый!
— Так вот ты какой? — удивляется Василий Иванович и приближает ко мне сонный туманец своих непривычных глаз. — Очень хочется читать?
— Очень, — неловко говорю я.
— А как ты читаешь? От корки до корки и посредине немножко?
— И посредине немножко, — качаю головой и не сокрушаюсь.
— И что теперь читаешь?
— Эт!
— Ты чего загордился?
— О! Такое скажете, — начинаю печь раки.
— Как эта книжка называется?
— «Арабская земля и Магометова вера».
— А это тебе крайне надо знать? — и смех закружил вокруг меня, как танец.
Так что мне осталось делать? Тоже смеяться.
— И у меня такой ребенок: всюду рыщет за книжками, а их нет, — отозвался дядька Стратон.
— Беда? — сочувственно смотрит на меня Василий Иванович.
— Не так беда, как полбеды, — отходя, отвечаю ему.
— А читать же хочется?
— Аж душа болит.
— Вот этого я не хочу, чтобы у малого душа болела, — и Василий Иванович повел косой бровью на дядю Себастьяна. — Прошу тебя, при случае заскочи в Майдан — Треповский[33] — там теперь наилучшая библиотека.
— Это дело! — одобрительно кивнул головой дядька Себастьян и весело глянул на меня. — Там книжек — море!
— Ой! — самопроизвольно вырвалось у меня. Я сразу же с перепугу прикрыл рукой губы, а все засмеялись, даже отец Себастьяна дружески покачал печальной головой.
А Василий Иванович вынул из кармана записную книжку, отодвинул от себя полумисок со студнем и начал на бумаге выписывать радость для меня.
Я все косился на веселые размашистые буквы, которые так подхватывали друг друга, будто готовились к танцу, и меня обсыпало то ли искрами, то ли звездами. От радости чуть ли не затанцевал на скамейке. Если везет, так везет головорезу!
— Теперь, мальчишка, наверное, начитаешься! — нацелил на меня Василий Иванович насыщенные улыбкой губы, вырвал листок с книжки и подал дяде Себастьяну. — Учись, выходи в люди!
Свадьба заиграла в моих ушах и душе, я совсем затихаю, прислушиваюсь к нему, дальше перевожу взгляд с дядьки Себастьяна на людей, а они наклоняют ко мне улыбающиеся, расцветшие глаза. И только отец Себастьяна почему–то вздыхает.
А в это время под окнами забухали шаги, засветилось, закружило рисованное в облике девушки солнце, и вечер зазвенел молодыми голосами:
То не з моря тумани,
То із коней пара…
Гей, гей, какая же это должна быть битва, когда с лошадей идет пар, как туманы с моря, когда стрелы падают, как мелкий дождик, а мечи блестят, словно солнце в туче?!
И колядки, и тихий Дунай, выплывающий из них, и всадники над Дунаем, и пар с коней, и струны кобзы старика Левка убаюкивали и убаюкивали и усыпили малого. Я уже не слышал, как разъехались гости, как дядька Себастьян снял с меня сапожки и накрыл соньку ежистым солдатским одеялом…
Меня разбудили скрип двери, топот чьих–то сапог и чудной смех. Когда я раскрыл глаза, у порога ровно стояла немолодая грустная женщина, а возле нее сиял хромовыми сапогами веселолицый милиционер, к которому прилипло диковинное прозвище — Хвирточка, и только из–за того, что он научился кричать на людей: «Закрой мне хвирточку» или «Открой мне хвирточку».
Из его рта сейчас вырывался клекот, хрип и что–то подобное на шипение гуся, — все это ему вместе заменяло смех.
— Садитесь, тетка Марина. Что там произошло? — заговорил к женщине дядька Себастьян.
— Эт, пусть он говорит… научился же. — Тетка Марина обиженно сомкнула темные морщинистые губы, села на скамейку и крестом положила на колени тяжелые землистые руки.
— Рассказывай, Василий!
Испорченный граммофон снова захрипел в груди милиционера, и снова — смеха не получилось, но это ничуточку не разволновало Василия, — все его лицо сияло радостью, а глаза наполнялись веселыми слезами.
— Вот не поверите, что я сегодня на контрреволюцию наткнулся! Держу ее, понятно, в кулаке! — победно сказал, а тетка Марина вздохнула.
— На какую это контрреволюцию ты наткнулся? — недоверчиво спросил дядька Себастьян. — Может, на тетку Марину?
— На нее же! Никогда бы и сам не подумал, а вот… село, конешно! Расскажу вам по протокольной форме.
— Рассказывай, как умеешь, — нахмурился и загрустил дядька Себастьян.
— Сегодня раненько поехал я к Якову подковать коня. Захожу себе тихонько во двор, иду к хате, а ухом слышу, что в кузнице шипит кузнечный мех. Это на рождество! — снова зашипел, заклокотал милиционер, вытер рукой слезу. — Удивляюсь, что для Якова и праздника нет, и подхожу к кузнице. И что я только вижу?! Чертов кузнец раздувает огонь, а на огне, как на картине, стоит целехонький пулемет. Тогда, я, понятно, револьвер в руку, а ногой — в дверь и к Якову: «Руки вверх!»
А он на меня, понятно, никакого внимания.
«Пошел ты, — говорит, — Хвирточка, к черту. Людям бог праздник посылает, а ты револьвером играешься, как самашедший».
«Я стрелять буду!» — кричу на кузнеца.
А ему и за ухом не зудит.
«Стреляй, — говорит, — себе в затылок, может, там дурака прибьешь. Чего ты нажабился? Пулемет никогда не видел?»
«За этот пулемет судить будем!»
«За что же меня судить? — рассердился кузнец. — За то, что я смерть перековываю на лемех?»
«Вы мне лемехом баки не забивайте, а фактически скажите, где достали эту смерть?» — припираю его к стенке револьвером, параграфами и даже строгостью закона.
Мялся, крутился, выкручивался человек, и вынужден был признаться, что достал пулемет у гражданки Марины, которая вот осьдечки сидит перед вами и вздыхает, будто этот пулемет не был ее собственностью.
— Тетка Марина, это правда?! — не верится дяде Себастьяну.
— Да правда же, — покачала головой тетка Марина.
— И вы продали пулемет Якову?
— Вот это уже неправда: не продала его, а обменяла.
— Что же это за обмен?
— Я ему отдала пулемет, а он мне кочергу, потому что моя как раз переломилась.
— Так и Яков сказал! — подтвердил милиционер. — Тогда я бегом на улицу, вскочил в сани — и на хутор к тетке Марине. Приезжаю, захожу в хату, а она еще и к столу меня приглашает.
— Как человека же, — тихо отозвалась тетка Марина.
«Где вы, гражданка, прячете свои пулеметы?!» — сразу нагнал ей страху.
«Зачем они тебе, Василий?» — не удивляется, не пугается, а обнаруживает, что еще имеет оружие.
«В милицию надо сдать!»
«Даром или что–то заплатят мне?»
«За это дело тюрьмой заплатим!» — говорю ей.
А она ко мне:
«Хвирточкой ты был, Хвирточкой и остался, хоть и обулся в золотые сапоги».
Рассердился я и начал подвергать обыску. Сопротивления со стороны тетки Марины не было. И нашел я в пристройке, — вот никто не поверит, — еще четыре пулемета и пять немецких и австрийских ружей.
Дядька Себастьян побледнел и обалдело взглянул на тетку Марину:
— Неужели это правда?
— Да правда, чего же…
— Вот какой выискался еще элемент! Наверное, у нее был бандитский арсенал. Повесил я пломбу на ее двери и к вам: как ни есть — это же дальняя ваша родня.
— Тетка Марина, где вы этого бесовского оружия набрали? — с сожалением спросил дядька Себастьян.
— Бандиты, кто же иначе, имели у нее свой тайник! — держался своего милиционер.
Тетка Марина больно повела плечом, легонько ахнула и презрительно взглянула на него:
— Пломба ты, да и больше ничего. Вот ты над этим оружием только сейчас затрусил, а я всю войну тряслась. Вот же, Себастьян, дорогонький, как убили на войне сына, так мой Иван с горя начал, где мог, воровать оружие. Мысль ему, старому, такая пришла в голову: если разворовать ружья, пулеметы и другую нечисть, что стреляет, то не будет чем воевать и меньше погибнет людей на войне. Вот и воровал человек, что мог, воровал и у немцев, и у деникинцев, и у петлюровцев. На этом деле попался и пошел спать в могилу. А Хвирточка уже меня к бандитам приписывает и тюрьмой и пломбой пугает. Так имеет он совесть или у него ее куры склевали?
