При виде командира Валико построил курсантов в одну шеренгу и подал команду «смирно». Журавлев с удовольствием осмотрел представленных на поверку. Это были уже не те легкомысленные юнцы, что прибыли летом прошлого года. Их темные от постоянного пребывания на воздухе лица были мужественными, взгляд — смелый, фигуры — сильные и крепкие. Механик Бережко доложил об исправности самолета. Журавлев подтвердил назначенную Ниной очередность поверки и надел парашют.
Валентин должен был поверяться последним. После него еще оставался Капустин, но в этот день он не был готов к поверке. Полет по кругу, где командир главным образом проверял труднейшие элементы полета — взлет и посадку, — длится пять-шесть минут. С Валико и Сергеем он делал по два полета; значит, со всякими рулежками и пересадками он тратил на них немногим больше получаса. Для Валентина эти полчаса казались вечностью. Он перебирал в памяти все нужные цифры, представлял, как будет делать движения рычагами управления. Закрыв глаза, он шептал: «Скорость в наборе высоты такая-то, обороты такие-то. На развороте плавно даю ногу и ручку, шарик в центре…»
— Вы что, «молитесь»? — спросила его Нина. — Смотрите лучше, как ваш друг «притирает». Видите: на три точки. Молодец! Ваш черед, Высоков. Будьте внимательны. На планирование скорость не гоните. Чувствуете, что коснулись земли, — придержите ручку, а то «козлить» начнете. Короче: делайте все так, как делали со мной в последних полетах.
Валентин опустился в кабину. Перед ним широкая спина командира. Командир оглянулся и, подмигнув, крикнул:
— Проверю, как ты меня любишь! Хорошо покатаешь, значит, любишь!
Веселость его тона несколько успокоила курсанта. «Не напряженно ли я сижу в кабине?» — проверил себя Валентин. Напряженность, скованность — враги летчика. Он перестает «чувствовать» поведение самолета; рефлексы запаздывают, внимание притупляется. Валентин даже встряхнулся, расслабил мышцы, поерзал по сиденью, приняв наиболее удобную и спокойную позу. Согласно требованиям осмотрительности помахал рукой в направлении самолетов, какие летели или рулили, и, проявив курсантскую «хитрость», на всякий случай потыкал пальцем в небо, где никого не было. Журавлева, конечно, обмануть было нельзя, и он улыбнулся, но ничего не сказал, а только подумал: «Вот ведь как старается!»
— Разрешите взлететь? — официальным тоном спросил Валентин.
— Взлетай.
Валентин чувствовал, что командир не держится за управление. Самолет послушно реагировал на каждое его движение рулями. Весь полет по кругу — от взлета и до посадки — Валентин выполнил со всей тщательностью и вниманием, к чему его так настойчиво приучала Соколова. Когда зарулил для повторного полета, командир сказал:
— После взлета управление возьму я.
Как и в первый раз, Валентин взлетел отлично. И тотчас почувствовал, как сильные руки Журавлева легли на управление.
— Сейчас подразню твоего инструктора, — услыхал в телефон Валентин.
Командир заставил самолет стлаться над самой землей так низко, что молодая весенняя травка приглаживалась струей от винта. Потом одним упругим движением поднял машину ввысь, как легкую былинку поднимает порыв ветра, и вновь опустил до бреющего, набрав высоту только при подходе к посадочным знакам. Подойдя к ним близко, Журавлев неожиданно «свалил» самолет в крутое пикирование. Моментально наросла скорость. Убрав газ, лейтенант крикнул:
— Высоков, сади машину!
Валентин одним движением ручки на себя выровнял машину, но набежавшая скорость принудила его долго нестись над землей. Валентин собрал все свое внимание. Глаза, казалось, стали больше очков. Самолет начал терять скорость и «приседать» к земле. Теперь ручку надо все время плавно подбирать, чтобы самолет опустил хвост, и в тот момент, когда хвост «просядет», чтобы коснулись земли колеса. Это и есть «трехточечная» посадка, самая красивая и самая безопасная.
Но командир опять вмешался в управление. Он заставил самолет ткнуться колесами о землю, потом поддернул рули «на себя», и самолет резво, как молодой козел, подскочил кверху. Этот скачок так и называется, даже в самых официальных разговорах и документах, «козлом». «Козел» обычно ошибка летчика. При обучении искусству полета инструкторы и командиры преднамеренно заставляют самолет «козлить», чтобы научить курсанта исправлять эту ошибку.
Валентин мужественно справился и с этим испытанием. И это было его большой заслугой, так как, по рассказам Саньки Шумова, «козел» на этот раз был «с четырехэтажный дом».
— Сам видел, — клялся впоследствии Санька. — Я же стоял финишером и ближе всех был к месту этой веселой посадки.
Когда зарулили на заправочную линию и, выключив мотор, вылезли из кабин, к ним подбежала Нина. Вид у нее был смущенный. Она ревниво следила с земли за каждым полетом своих питомцев. Хотя она почти не сомневалась, что в последнем полете все «чудеса» творил Журавлев, но все-таки беспокоилась за исход поверки.
— Что же это, Соколова, — с деланной строгостью заговорил лейтенант, — хулиганов даешь на поверку? Бреющим ходит, а садиться не умеет. Такого «козла» оторвал, что я чуть не умер от разрыва сердца!
— Товарищ командир, он ведь со мной отлично летал. И с командиром звена тоже…
— А вот с командиром отряда номера откалывает. На свою ответственность пустила бы его в самостоятельный полет?
— Не задумываясь, — подтвердила Нина.
— Ну, тогда и на мою. Пусть летит! — Журавлев засмеялся. — Молодец, Высоков! Разрешаю вам самостоятельную тренировку. И вам и вашим друзьям, Берелидзе и Козлову. А когда же товарищ Капустин помчится?
— Готов хоть сейчас! — с отчаянной поспешностью отчеканил Борис.
— Не сейчас, — придержала его Нина. — Через пару летных деньков.
В конце летного дня Валико, Сергей и Валентин выполнили первые самостоятельные полеты. Возбужденные и счастливые, они не успевали получать поздравления от своих товарищей. Борис хотя и завидовал, но поздравлял их от всей души. Отвечая на его рукопожатие, Валентин подбодрил его:
— Теперь, Боря, и твой вылет не за горами. Ты у нас один, не летавший, и Нина отдаст тебе все свое внимание.
Присутствовавший при полетах бригадный комиссар Дятлов издали наблюдал за весельем курсантов, выполнивших первые самостоятельные упражнения в воздухе. Ему было понятно их состояние, ведь он и сам только недавно закончил «вывозную» тренировку и приступил к самостоятельным полетам.
Наступивший вечер омрачил радость счастливого дня. Было объявлено, что состоится товарищеский суд над курсантом Шумовым. Хотя он и не пользовался авторитетом серьезного человека, сейчас, когда должна была решиться его судьба, у всех зашевелилось чувство жалости к нему, и досада на самих себя, что не предотвратили многих его промахов. Зачем было смеяться вместе с ним над его двусмысленными шутками и над его жаргоном? Зачем было умалчивать о том, что он при каждом посещении города пьянствовал в доме неизвестных людей? Почему не пресекли в самом начале его легкомысленный флирт с женой инструктора? Теперь все эти факты собраны вместе и ставятся Саньке в вину.
Борису, как другу Саньки, было все это особенно неприятно. Он чувствовал себя виновным в том, что сам сумел отречься от подобных грехов, а друга не огородил от всего этого.
Товарищеский суд имел большие права. Он мог ходатайствовать перед командованием о наложении на виновного строгого взыскания и даже мог просить передать дело в трибунал или просить об отчислении Шумова, как недостойного, из летной школы с переводом в наземные войска. Трибунала, быть может, Санька и не заслуживал, но отчислить его могли, и это было для Саньки самым страшным. Уж чего-чего, а летать ему хотелось. К тому же все происходило накануне его самостоятельного вылета. Лагутин еще в период зимних полетов сказал, что Шумов готов к поверке.
Суд собрался в курсантском общежитии. Санька обвел взглядом своды просторной землянки, потом нары, на которых сидели его товарищи. Совсем недавно он вместе с ними, как равный, копал вот этот котлован, таскал и укладывал бревна, кирпичи, доски. Вон в том углу обычно восседал Студент с баяном, вот здесь художник Женя вывешивал очередной номер «Крылатого крокодила»… Сейчас все сидят насупившись. Тихо… Председатель громко читает его биографические данные, потом — его вины. Все знают! Общее заключение: «Курсант Шумов своим поведением порочит высокое звание советского курсанта, будущего летчика. Под внешней подтянутостью он скрывал свою внутреннюю недисциплинированность, жил самыми низменными интересами; его свободное времяпрепровождение всегда связано с выпивкой, с компанией людей, сохранивших явно выраженные пережитки проклятого прошлого. И, наконец, своими действиями он разбил семью другого человека, что противоречит понятиям советской морали…»
