Вот с чего все это началось. Но мне ли быть судьей в тех событиях, которые за этим последовали? Довольно того, что я сам остался в стороне от фронта. Меня держали в резерве, чтобы я мог поддержать крупное наступление, которое готовилось. А наступление должно было начаться с приходом английских и французских войск. И в этом было все дело, как сказал потом старый Мурто, который, правда, ничем этих своих слов не пояснил. Он только поворчал немного, прежде чем погрузиться в размышления над своей правой ладонью, пропахшей всякими дубильными кислотами и сырыми лосевыми шкурами. И среди этого ворчанья можно было разобрать примерно такие слова:
— Провалились наши задиры. Подвел заморский хозяин. Задирали и выжидали двадцать лет. Дождались приказа и бросились. А хозяин-то запоздал. Ни перешейка теперь, ни семидесяти тысяч квадратных километров. Великодушно с вами еще поступили — не раздавили совсем. А ведь могло и не быть этого. Эх! Могло и не быть, если бы еще тогда… О, черт! Как непростительно и глупо… Его жизнь… И ее жизнь… О, старый идиот!.. Из такой руки упустить?
И после этих слов он погрузился в то горькое раздумье над своей правой рукой, от которого только Каарина решалась его отрывать. Но меня мало интересовали его слова и его раздумье. Я приехал, чтобы забрать Айли. Все очень хорошо устроилось у меня в Кивилааксо, куда я прибыл из армии еще в середине весны. Арви, правда, упрекнул меня за прошлое, но под конец сказал:
— Ладно. Тебе повезло. Дом освободился. И место есть. Работника убили на фронте. Но много я тебе не дам. Нагнали и к нам переселенцев с перешейка, готовых пойти за любую плату. Только по старой памяти. Четыреста марок в месяц и сверх этого зерно, картошка, молоко. Идет? Но работать придется покрепче прежнего. Это запомни.
Чего мне еще надо было? Я взял Айли из диких лесов Туммалахти и поселил ее в родном доме, который нам подарила Каарина. Выглядел он, правда, неважно. Только крыша еще держалась, обновленная когда-то самим Илмари, а стены были совсем ветхие и черные. Печь дымила, оттого что в дымоходе обвалились кирпичи. Кровать была продавлена, газеты наполовину искрошены мышами, наполовину сожжены покойным работником, которому Арви успел было сдать дом в аренду. Мы сожгли остатки газет, и Айли вымыла стены, стол, скамейки и кровать. Я заменил два стекла в окнах.
Все же вид у комнаты получился не особенно шикарный, но Айли всему радовалась после Туммалахти. И чтобы поддержать эту радость в ней, я на следующий день повез ее в Хельсинки. Там она была совсем как во сне, жадно вглядываясь в каждое встречное женское платье и в каждого встречного мужчину, которым все же было далеко до меня, потому что не они были ею выбраны, а я, успевший раньше них попасть ей на глаза в глухих лесах Туммалахти. Мы побывали с ней в ресторане и потом в кино, где шла американская картина о женщине, любившей одновременно и одинаково крепко трех мужчин. Ей все это очень понравилось.
А дома ей понравилась дача Рикхарда Муставаара, и она сказала, хлопнув ладонями:
— Ах, если бы мне такой дом!
Что ж. Недаром говорится: «Чего захочет женщина, того хочет бог». Пришлось мне обратиться к доброте Арви Сайтури, который и не замедлил ее проявить. Он отдал мне небольшой кусок земли на берегу озера рядом с дачей Муставаара. Он отдал мне сухие бревна монастырского приюта, который не принес ему удачи. За свой счет он купил доски, гвозди, стекло, линолеум, толь, картон и краску, за свой счет нанял трех плотников. И вот в сотне метров от первой дачи начала расти под присмотром самого Арви новая дача, очень похожая на первую.
Мне самому некогда было присматривать за строительством своей дачи. Я работал на полях Арви Сайтури. И на этот раз я работал не так, как в прежние годы. Та моя работа у него была детской игрой по сравнению с моей теперешней работой. И такой работой он обеспечил меня теперь на целых шесть лет. Никаких четырехсот марок в месяц он уже не обязан был мне платить в течение этих шести лет. Все они должны были пойти ему на уплату дачи. Чтобы сократить этот срок до четырех лет, он предложил работу также Айли на своем новом скотном дворе, который уже успел наполнить коровами. Но я не хотел, чтобы Айли работала. Она не была рождена для такой работы. Довольно с нее было своего хозяйства.
Конечно, ей не особенно нравилось, что я возвращался по ночам с работы такой усталый. Но что я мог сделать? Мне и самому не доставляло удовольствия проделывать в течение дня всю работу бегом, чтобы к ночи валиться с ног от усталости. Однако приходилось мириться с этим для нашей же пользы. Мне тоже в ней кое-что не нравилось. Например, я хотел ребенка, а она не хотела. Но я понимал, что сначала нужно было свить прочное гнездо, и не настаивал на своем. Иногда по воскресеньям я урывал часок от работы, и тогда мы с ней ходили полюбоваться на наше будущее жилище, прикидывая на глаз, где разведем сад, где вскопаем огород, в каких комнатах и как расположимся.
Дом получился немного меньше, чем у Муставаара, но с таким же мезонином, верандой и балконом, смотревшим в сторону Ахнеярви. К осени его уже стали подводить под крышу. К этому же времени на своей даче появился Рикхард Муставаара. Айли первая его заметила. Она шла к озеру стирать белье, когда он прошел поблизости и очень учтиво ей поклонился. Она сказала мне вечером:
— Какой красивый мужчина!
Я ответил:
— Это же русский.
Но она повторила:
— Очень красивый мужчина. И какой галантный!
Тогда я сказал:
— Он пел когда-то в том самом ресторане, где мы с тобой были.
Я думал, что она после этих слов сразу проникнется к нему презрением, но она воскликнула:
— Пел! Так он еще и поет? О, как это романтично! Такой интересный и еще поет! А он хорошо поет?
Пришлось ответить, что да, хорошо, и после этого в ее красивых серых глазах зажглось еще больше интереса к русской даче. А однажды он сам заглянул к нам во время обеда. В тот день моросил дождь, и он отряхнул свою шляпу в сенях, а в комнату вошел, держа шляпу в руке. Он кивнул мне от дверей, а ей поцеловал руку, отчего она вся вспыхнула. И, глядя на нее своими черными глазами, он сказал не совсем чисто по-фински:
— Я прошу вас простить меня, нейти[19], но непреодолимое желание увидеть моего старого друга…
Тут он еще раз дал своему лицу легкий поворот в мою сторону. А она торопливо заговорила, показывая ему свои белые зубы:
— О, пожалуйста! Мы очень рады. Такая честь… Разденьтесь, пожалуйста.
И она сделал мне глазами знак, чтобы я принял от него пальто. Пришлось выбираться из-за стола. Однако он не пожелал раздеваться, и я остался торчать, как дурак, позади его спины. Одетый в черное драповое пальто с расширенными плечами, он возвышался надо мной, словно гора, совсем подавляя меня своими размерами. Определив по ее ответу и поведению, как с ней можно разговаривать, он продолжал:
— Кстати, пришел выразить ему свое восхищение. Ведь мы с ним однокашниками были. Руллу вместе по дорогам гоняли, не так ли? — Тут он сделал вид, что оглядывается в мою сторону. Но где уж ему было увидеть меня с такой высоты! Он только сделал вид, что хочет оглянуться, а сам лишь дернул слегка подбородком к плечу и продолжал говорить, смущая ее своими крупными глазами, полными черноты и блеска. — Да. Не могу не выразить ему своего безмерного восхищения и даже зависти. От чистого сердца это говорю, смею вас уверить. Вкус у него есть, у моего дорогого Акселя. В этом ему нельзя отказать, с чем его и поздравляю.
Я немного выдвинулся из-за его спины, приподнявшись на цыпочки возле плиты, чтобы сделаться заметнее. Как-никак я был хозяин в этой комнате. А он еще поговорил немного в том же роде, сдерживая сколько мог размах своих многоопытных губ, для которых тут не требовалось особенно тонких и извилистых движений. И под конец он сказал:
— Ну-с, не смея долее нарушать божественной гармонии двух любящих сердец, считаю нужным откланяться. Да пребудут мир и счастье у этого очага. Надеюсь, что в новом доме вы не прогоните от своего порога вашего недостойного соседа?
Говоря это, он еще раз поцеловал руку Айли и в мою сторону тоже качнул слегка шляпой, не удостаивая меня, однако, своим взглядом, который он продолжал вперять в Айли, вкладывая в него при этом какое-то особенное значение. А она краснела от этого взгляда, не зная, что ему говорить. Да, он все еще был красив, хотя и поизносился немного. Слабый свет осеннего дня скрадывал неровности его расплывшихся губ и морщины у глаз. А дождь, увлажнив слегка кожу его лица, прибавил ей свежести.
Откланявшись, он вышел на двор, и мы вышли за ним. Там его дожидалась легковая машина Линдблума, из которой выглядывали Гуннар и Улла. Когда он уселся внутрь и Гуннар, сидевший за рулем, тронул машину, белокурая круглолицая Улла помахала приветливо моей Айли. И хотя они совсем не были знакомы, моя Айли тоже с готовностью помахала ей вслед.
