— И вы будете ему помогать?
— Конечно. Почему вы так спрашиваете?
Свернули на бульвар. Марина зашагала быстрее.
Встряхнув черной гривой волос и горделиво вскинув раздвоенный, с ямочкой, подбородок, она бросила горловым голосом, не глядя на Антона:
— А я ни за что не стала бы помогать. И Олег Дарьин не стал бы. Да и с какой стати! Я не спала ночей, выискивала, добивалась, мучила себя, бригаду… Это — мое, выстраданное! И все это — готовенькое, тепленькое — отдай какому-нибудь нерадивому парню, которому лень пошевелить мозгами, подумать. За что? Пусть сами достигают. А я им не слуга.
— Кому им? — спросил Антон, оглядывая, ее со все возрастающим удивлением.
— Терпеть не могу слабых, жалких, безвольных. Я их презираю! — отчеканила она резко, мстительно. — А сильные вызывают во мне злобу и желание согнуть их, унизить: чем сильнее мужчина, тем он наглее… Я это знаю. Передай им свой опыт, а они тебя же и побьют.
— И должны побить, — сказал Антон сухо.
Марина презрительно прищурилась, выпалила в упор:
— И вы мне нравились больше всего за то, что вы такой неуступчивый, непокорный, до всего доходите сами, своим умом. А вы, оказывается, добренький, мужество-то ваше мягкое, тряпочное… Вы, наверное, при каждой неудаче бежите за помощью к парторгу, к комсоргу или еще к кому… — Она выдержала паузу и заключила. — А быть может, это только игра в великодушие, один из способов выделить себя из остальных?..
Антон понял, что она не шутит.
— Выделять себя я не собираюсь, запомните это, — Антон внимательно приглядывался к Марине, — не мог понять, что это за человек. Целый год он сидел с ней за партой, советовался, узнал, что она девушка самолюбивая, гордая, в учебе шла одной из первых, делала это немножко напоказ, чтобы не уронить своего достоинства; ни с кем из девушек не дружила, на парней смотрела свысока, со снисходительной усмешкой, а в общем была неплохой девушкой. И вдруг она повернулась к нему другой стороной, а все ее качества, гордость и обособленность воспринимались по-иному, по-новому.
«Надо будет узнать о ней побольше при случае. Спрошу у комсорга механического, — решил Антон и весь день не мог отделаться от того впечатления, которое она на него произвела. — Странная женщина!..»
2
Как бы продолжая спор с Мариной Барохтой о товарищеской солидарности в труде, в жизни, Антон весь месяц помогал Жене Космачеву выбиться из отстающих. Вместе с Гришоней и Сарафановым он нередко появлялся в его бригаде за час до начала своей смены. Он учил Женю своим приемам, показывал, советовал, а Сарафанов, утвердившись у печи, с видом солидного учителя давал указания нагревальщику, а изредка, демонстрируя свое искусство и умение, сам орудовал кочергой.
Выработка у Космачева с каждым днем возрастала. Антон переживал успехи его, как свои собственные.
Как-то раз на исходе майского дня, когда с улицы сквозь многочисленные квадраты окон врывались в цех и кромсали сизую дымную мглу тугие солнечные струи, Антон, выбегая из душевой, промытый, распаренный, со светлыми крапинками пота на лбу, лицом к лицу столкнулся с Таней Олениной. Он растерялся и поспешно поклонился.
— Здравствуйте.
Таня переложила папку с чертежами в другую руку. Подбородок ее дрогнул от сдержанной улыбки.
— Я не видела вас целую вечность, — воскликнула она с искренней радостью. — Где вы пропадаете?
Чтобы не мешать людям, выходившим из душевой, они отступили в уголок.
— Где же мне пропадать? В цеху, — выдохнул он.
Как бы вспомнив что-то, она предложила:
— Хотите пойти в оперу?
— С вами?
— Да. У меня есть два билета.
— Хочу. А когда?
— Завтра.
— Если бы днем позже… — прошептал он с сожалением, почти плачуще. — Завтра у меня экзамен.
— Я и забыла, что вы ученик… Как вы сдаете? Много ли вам колов понаставили?
— Колов нет, сдаю на пятерки. Даже английский язык, честное слово. Осталась одна история, вот ее-то я и сдаю завтра…
Таня тихонечко прикоснулась к его локтю, чуть заметно кивнула и сказала:
— Ладно, сдавайте вашу историю. А в театр мы пойдем в другой раз. Хотите?
— Хочу, — сказал он с готовностью. — Я ведь в Большом театре еще ни разу не был…
Она повернулась и пошла по коридору, и Антон провожал ее взглядом, пока она не свернула на лестницу. В душе его внезапно родилась мечта: вот с ней, с этим человеком, придет к нему счастье, с ней все его невзгоды и горести исчезнут, как исчезает туман с появлением солнца.
3
Сдав экзамены и перейдя в девятый класс, Антон получил отпуск и уехал на Волгу, к матери; с ним, конечно, увязался и Гришоня Курёнков.
Гришоня никакого парохода, кроме речного трамвая, не видал, дальше Ленинских гор не плавал; и сейчас, совершая путешествие по каналу имени Москвы, по Рыбинскому морю, по Волге, он просто онемел от восторга. Антон не мог согнать его с палубы, — так он и проспал там всю ночь на лавочке, приткнувшись к поручням.
В село они прибыли под вечер. Попутный грузовик доставил их с пристани за полчаса, высадил на выгоне и укатил дальше. Гришоня растерянно озирался, — его беспокоила непривычная тишина, пустынность улиц, безлюдье; стадо уже прогнали, а воздух все еще напитан пылью, коровьим дыханием, парным молоком, запахом росы; возле одной избы на бревне сидела стайка примолкших ребятишек, уставших от дневной беготни: на огороде женщина голосисто зазывала отбившуюся корову.
До самого дома Антон не проронил ни слова, только сглатывал подступивший к горлу ком, перехватывал тяжелый чемодан из одной руки в другую. Мать стояла на крыльце, крупная, неподвижная, вглядывалась в спускающихся с пригорка людей. Антон ускорил шаг, — с мучительной остротой ощутил он, что соскучился по матери, бесконечно доброй, ласковой, родной…
Мать торопливо сошла с крыльца, ладони ее с негромким хлопком соединились на груди.
— Антоша!.. — прошептала она. — Сынок!..
Антон почти кинул на землю чемодан, обнял мать.
— Здравствуй, мама…
— Что ж ты, сыночек, забыл нас совсем? — Она отстранилась от него, поглядела с непередаваемым, глубоким укором, с каким могут смотреть только матери, всхлипнула; платок съехал на затылок, в плотно причесанных волосах проглядывала седина, возле вздрагивающих губ — страдальческие складочки. Антон напрягся весь, чтобы не заплакать: «Какой же я мерзавец все-таки!.. Все о себе думаю…»
— Отца не стало, так ты уж и распустился совсем…
— Не надо, мама, — промолвил он и поцеловал ее седеющий висок. — Радоваться надо, а ты плачешь…
— Большущий какой, рукой не дотянешься…
Антон усмехнулся.
— В тебя, мама, пошел.
— А это кто же с тобой? Товарищ, что ли? — спросила мать, изучающе глядя на Гришоню.
— Товарищ, — ответил Гришоня. — Мы с ним в одном цеху работаем, в одной бригаде.
— Гришоня Курёнков, — пояснил Антон и тут же поправился, — то есть Григорий.
— Ну, здравствуй, Гришенька, — сказала мать. — С приездом! Не стесняйтеся, заходите в избу. Места хватит…
Прибежали десятилетняя Ариша и брат Вася, лет двенадцати; сестренка вцепилась в Антона и уже не отпускала его, а Вася солидно поздоровался с братом и Гришоней за руку и в смущении отступил в сторонку.
— Ух, большие какие стали!.. — воскликнул Антон. — На улице встретил не узнал бы…
Мать распорядилась:
— Вася, помоги отнести вещи. — Она взяла чемодан и плащ Антона и понесла в избу.
Антон все стоял в проулке, с тревогой глядел в сторону огорода, — вдалеке за Волгой пламенело закатное небо. Он прошел в калитку, остановился, потрясенный; вокруг было пусто — ни деревца, ни кустика, только полосы грядок да вдоль изгороди пышно и сильно взметнулась крапива.
— Что это? — с испугом спросил Антон. — Ариша, а где яблони, вишни?
— А вырубили.
— Зачем же?
— А посохли они.
Антон с грустью оглядывал пустырь с пугалом посредине и чуть не плакал от жалости, — все, что было связано с детством, пропало, не вернешь, как не вернешь и самого детства…
— А какой был сад, Гришоня, какие яблоки росли!.. Двенадцать яблонь, две китайки!.. Вишни, барбарис какой-то… — Антон прошел между грядками моркови и бобов. — А вот тут стоял шалаш. Мы с отцом ночевали в нем, караулили, чтобы ребятишки яблоки не воровали. Теперь этого ничего нет. Новый сад надо растить… А кто будет этим заниматься? Хозяина нет…
Послышался голос матери, она звала ужинать. Антон повернулся и медленно побрел с огорода. Изба ему показалась другой, тесной, он почти касался потолка рукой, — как все изменилось, какое все маленькое!.. Неужели он здесь вырос? И даже ветлы под окном у высохшего пруда как будто стали ниже и гнезд на них стало меньше, остались лишь на самой верхушке.
