— Ну-к што ж, один и делал…
Он остервенело откусил хлеб, засунул за щеку, надулся, глядел-глядел в лицо и вдруг рассмеялся.
— Не понимаешь? А очень просто…
— Да нет, понимаю, но… медицина-то как же?
— И медицину сам, — < заявил он твердо и решительно. — Во-первых, никакой медицины я' там вообще не разрешал. Почему? А потому, что это тебе не больница — медицины в одних больницах… — Потом подумал и прибавил: — Да в лазаретах! Медициной нам, брат, некогда заниматься. Хвораешь, Таврило? А ну, в лазарет! Живо выздоровеет, никому, небось, в лазарет неохота. У нас, Таврило, отдыхать ездют люди, а не хворать — пожалуйста, в лечебницу! Так нет, живо у меня! Ну, слов нет, хворают которые… Это другое дело. Голова положим — марш кодеин порошок… н-да, ну!.. — Он сладко причмокнул языком, будто смакуя в воспоминаньи, как сладок, приятен кодеин. — Живот схватило? — И Чернов лукаво глянул на меня. — И живот лечим: ка-сто-рочка! Она милая! И живот как не бывало! На што доктор? А бюджету меньше…
Я уже не мог сдерживаться и хохотал заливчато. Чернов и не думал обидеться на хохот, он только больше воодушевлялся.
— Что надумали, сволочь, а? Шляться до ночи! На што я, говорю, заведующий вам числюсь? Здоровье вам хранить! На што, говорю, вас ко мне наслали? Поправку делать! А вы што? В одиннадцать штоб у меня в кровати! — И добавил уж вовсе тихо, конфиденциально: — Потом в десять стал гонять и хоть бы хны! Так што сделал раз. Пришли в двенадцатом, а у меня уж кругом на замочках. Стучат, слышу — молчу. Опять стучат — опять молчу. Кричать стали — опять же молчу. А сам — зажег огонь, чтоб видно было в окно, да и хожу по комнате. Видют они меня. «Товарищ Чернов!.. Товарищ, — кричат, — Чернов, отопри, пожалуйста!» До двух часов проморил — да! — И он выразительно посмотрел на меня. — С тех пор — ша! Забыли, как шататься до ночи. А потом — уезжать. Ну, с уездом вешаться. Глядь, та прибыла на десять, эта на двенадцать фунтов. Спасибо, говорит, сохранили нас. То-то, суки, думаю. Руку подал все же!
Чернов ткнулся в тарелку, быстро-быстро вдруг заплескал ложку за ложкой. Я видел, что он торопился наесться и что-то молвить еще. Так и есть. Заплеснув торопливо последнюю ложку, отгрызнул хлеб, остаток зло брякнул под стол.
— Одна финтифлюшка там. Грелку мне, товарищ, говорит, Чернов, пожалуйста, грелку на живот… Ага, говорю, тебе грелку? А в шею не хочешь? И ванну тебе, говорю, каждый день? Ишь, барыня! Вон тебе речка рядом — там тебе и грелки и ванна… Да круг дому побегай — здоровее будешь! Так што? — наутро же, рванюга, уехала, даже и башмаки старые позабыла… А то — я да я! Как шугнул — в два счета! Я музыку люблю, да я стихи люблю, да то, да се. У меня живо! Пригласили тоже подлеца тут из ЦЕКУБУ — поэт, што ли, не знаю, а по-моему — похабник, и больше ничего… Почитайте да почитайте, товарищ… А я слушаю — похабщина одна. Вон, говорю, и чтобы духу твоего, подлец, здесь больше я не нюхал! Понял? Мы протестовать, говорит, будем. Какое вы право имеете, чтобы литературные вечера нам запрещать? Не позволю, говорю, чтобы без разрешения, все в пепел обращу — потому заведующий я или нет? У, суки! Чтобы, говорю, никаких чтеньев и все мне на просмотр. Разрешу вам, а нет — так нет. Бардель, што ли, тут? Лечиться приехали — и лечись. А етого я не позволю.
— И выгнал? — спрашиваю.
— Выгнал, — ответил он спокойно.
— Много еще народу-то осталось? — говорю.
— Никого! — ответил с гордостью Чернов. — Хоть бы одна сволочина — до одного! Во как!
И потом добавил тише:
— Надо быть, и дом самый скоро тово!
— Закроешь?
— Закрою. Потому как резону вовсе нет, бюджет не держит… И потом — рази ето народ? С ними богом будь — и то матом обложишь.
Чернов остановился. Перемолк минутку. Я торопился, дальше спрашивать не стал. Позже, на одном заседании слышу:
— Ничего себе — подыскали заведующего, можно сказать! Кого-то кнутом оттянул. А другому пригрозил револьвером: «Поговори, — говорит, — сукино мясо, так вот на месте и брякну!»
Скоро Чернова сняли с работы, освободили от тяжкой необходимости быть зараз хозяйственником и администратором и врачом.
Больше я уже его не видел, поздними впечатленьями о закрытии дома он со мною не делился, но был слух, что дом-то остался жить, только вот убрали того ужасного врача!
17/IX 1925 г.
Товарищи! Мне, как я есть комсомолец, остается сказать вам одно: про ленуголок и как мы его сготовляли собственной рукой, без всякой помощи.
Комсомольская ячейка начисто должна провести ту годовщину товарища Ленина своей единой массой, потому как самодеятельность младшего поколения — главное дело. И мы наперед давали всем отказ. А бюро ячейки сготовило план соответственно действия на траур великого вождя раб-класса.
Книжной литературы под этот раз у нас не оказалось. Книгу покупают за деньги, а денег у нас подчистую не было. И красную материю — кровавый цвет революции, и черный матерьял — смерть палачам-буржуям, все это надо достать определенно. Тот же портрет с большой головой товарища Ленина, который есть в центре всего, окружить электролампами электричества.
Известные люди кроят знамена, затем по знаменам вмазывают лозунги, что определенно требует капиталу. Не имеющие требуемых сумм капиталу мы его сбирали промеж себя, кто сколько положит от личной живости, а все недостатки постановили просить, чтобы было нам добавлено. Кроме всего прочего, был избран комитет на положенную работу лен-уголка, а вся братва кругом помогала. Отвели, как требуется, комнату, и что было инструменту — все туда, а братва до ночи гудит, как шмель.
Портрет имелся у нас большой и готовый, который крепко поставили посередке и обернули подходяще в цвет материи. Но известно, каждому хотелось, чтобы враз показать мировое имя товарища Ленина и как пошло его ученье и как оно в красную ленту кружит шар земли.
Тогда мы порешили строить землю. Обыкновенное дело — из бумаги. Каждый лист клеили на другой и все их заклеили клеем, так что вышел чистый шар. И чтобы с разных сторон было видно ученье товарища Ленина, мы достали книги его учения и выписали оттуда самые нужные слова, которые он говорил и которыми поучал, что нам делать. И на шар написали разными красками те слова, которые говорил товарищ Ленин. Так и клеили мы и мазали, настригли разные бумажки, чтобы видно было по шару, куда что идет, и положили на етот шар земной всю комсомольскую силу, чтобы вышел он внимательный и как тому полагается шару земли. Было сговорено, что шар надуть из-под примуса горячим паром и оттого, что пар етот очень легкий и летучий, шар напузырится и будет весь круглый, хоть бы и лететь на воздух поверху.
Закончивши свою подготовку за ленинские слова и клеить материал, мы подняли шар земли от полу и придержали на руках, а под нутро ему, в самое горлышко пропустили примус, который горел настоящим примусовым огнем. И теплый пар направился по клееной бумаге в сердце к шару земному и стал надувать его словно игрушку, а бумажка клееная только потрескивает, но держится, не падает. Шар раздувается шире да шире, а что написано — видно теперь кругом, и посреди этого написанного сам Ленин зарисован, большой патрет в масляную краску, на самый центр земли построен твердо. Жару внутри шару поддается, а лицо у товарища Ленина будто оживает да смотрит на нас да и говорит:
— Ишь, ребятишки, как землю-то горячо накалили!
А мы шар-то повертываем, смотрим, все ли кругом идет по-хорошему, везде ли пламя пронимает, где следует. Что написано да накрашено было, так и режет со всех сторон, будто вот оно, ученье наше всему, дескать, миру видно. Эге, приглядывайсь!..
Пока мы тут шар напузыривали паром, народу крутом набежало кучами, и все они смотрели, как понемногу вчистую как есть выходило дело, а шар все пупырился и пучил до полного росту. Мы его зацепили, чтобы обвязать, потому пар горячий из земли не должен уходить, а он как дулся-дулся да-а… как ухнет! Б-бах! Разорвался словно бомба. И весь народ, что стоял, прысь прочь. Закричали, напужались да бежать по всем сторонам. А огненный примус зажег наш шар земной, и он горел у наших глаз со всеми рисунками нашими, со всеми надписями, которые мы писали, загорелся и сам патрет товарища Ленина. Но мы удержали и закрыли его в ладоши своих рук, потому он остался как есть опаленный, а весь в целости. И мы натащили воду, затушили гневный пожар, а в комнате от того пожару остался едкий черный дым, и ничего было в ём, в дыму, не видать простому человеку, только склизко под ногами, потому что на воде разъехался обгорелый шар земли, и ноги тянуло клеем в самую грязную середку. И опять сбежалось народу, и все стояли попервоначалу молча, потому что жалко было, как погорел шар земной, а вместе с ним чуть не сгибши совсем и сам товарищ Ленин. Но мы тут стояли и вовсе виноватые не знали, что делать. Только и есть, что начисто затушили зловещий примус, нашу главную беду. Все время молчать никому нельзя, и народ кругом заговорил разным разговором насчет погоревшего: кому жалко, а кому и жалости нет. Одни, говорит, угольки да зола, пепел, говорит, чистый остался от ихнего земного шару, а коммуна ихняя вся погорела.
