Генка оживленно метался по столовой. Он радовался, что присутствует на собрании как полноправный комсомолец, — только на днях его приняли на комитете. Он проскользнул к председательскому столу и поднял руку.
В столовой на мгновение затихло.
— Товарищи! — выкрикнул Генка. — Итак, товарищи, все мы товарищи!..
— Долой! — загудели обманутые слушатели, а Генка, донельзя довольный, ухмыльнулся. Он покосился в сторону окна, где во втором ряду сидела Оля: ведь это он для нее старается.
Рядом с Олей сидел Илья и, у самого окна, неразговорчивая, безучастная ко всему Галя.
В заднем ряду, забившись в угол потемнее, сидели Кобяков и Гога, тихо разговаривали.
На первое комсомольское собрание пришло много коммунистов и среди них Колосницын и Першина. Сидел круглоголовый, стриженный под машинку секретарь парткома Захаров.
Появился Иван Чайка, несколько непривычный в новом светлом костюме. Он сразу прошел к столу, окидывая на ходу гудящую массу комсомольцев. У него рябило в глазах, и он с трудом узнавал знакомые лица. Иван еще не привык вести собрания и сейчас едва справился с собой.
— Товарищи! Открытое собрание комсомольцев третьего участка разрешите начать… Прошу назвать товарищей в президиум.
И сразу же кто-то громко крикнул:
— Перевезенцева!
— Очень хорошо, — сказал Иван и записал на листочке.
Теперь уже со всех сторон выкрикивали:
— Плотника Симакина! Захарова! Васильева — бетонщика пятой бригады!
И вдруг из угла:
— Кобякова!
Илья резко обернулся на голос: кричал Гога Соловьев. Генка тоже беспокойно поежился и, привстав, гаркнул:
— Коровина!
Иван Чайка метнул на Генку взгляд, сразу же записал фамилию Ильи, словно только того и дожидался. Потом он попросил названных товарищей сесть к столу.
Илье пришлось сесть бок о бок с Кобяковым. Они встретились взглядом: Кобяков смотрел нагло, Илья — с едва сдерживаемой яростью.
Иван рассказал, что третий участок до сих пор не имел своей организации, так как до последнего времени не было постоянного состава рабочих. Сейчас участок стал одним из решающих на строительстве. У комсомольцев, да и приглашенных на собрание товарищей, очевидно, много наболевших вопросов, и пусть сегодня каждый говорит о том, что считает важным, пусть сегодняшний разговор будет первой ласточкой — активным, деловым собранием.
Долго упрашивать не пришлось. Сидевший в президиуме рядом с Ильей плотник Симакин поднялся и негромко попросил разрешения сказать несколько слов.
На участке, говорил он, часто срываются работы из-за нехватки сборных железобетонных конструкций. Есть возможность делать кое-какие детали прямо на местах, но нужны доски и арматура. Получить их никак не удается, поэтому план срывается, рабочие простаивают.
Слушали его внимательно, так как все знали, что такое для рабочего простой. Срочно подыскивалась какая-нибудь незначительная работа, и на нее тратился весь день. Ни удовлетворения, ни заработка!
Захаров прислушивался к говорившему и время от времени делал пометки в блокноте. Комсомольцы видели, что он записывает, и это вселяло уверенность: значит, разговор пойдет не впустую.
Потом из-за стола поднялся бетонщик пятой бригады Васильев и тоже по-деловому рассказал, что часто подводит их бетонный завод. И никому не было удивительно, что и второй оратор поднялся из-за стола, а не с места: в президиум были выбраны самые авторитетные люди.
Иван радовался, видя, что комсомольцев трогают за сердца выступления товарищей.
Насмешил всех каменщик Пятов, плечистый, здоровый парень, который, шагая через скамейки, несмело выбрался к столу и долго молчал, видимо, забыв то, что хотел сказать. Потом он рассеянно нахлобучил кепку на глаза и проговорил с угрозой:
— Раствор привезут, считают три куба, а глядишь — два. Дело это, да?
И под одобрительный гогот пошел на место. Смеялись необидно: все поняли, что он хотел сказать.
Второй час шло собрание, а чувствовалось, что осталось много невысказанного, волнующего рабочих. Все устали, в задних рядах стал появляться шумок.
Поднялся Илья и, чувствуя дрожь в коленках, смущенно откашлялся:
— Наверно, я не так скажу… потому что о другом. Только промолчать не могу…
— Говори, говори, — поддержал его Иван, зная, о чем пойдет речь.
Илья взглянул на второй ряд, где, опустив голову, сидела Галя, и спросил уже более решительным голосом:
— Вам не приходилось видеть газету «Без булды», орган «свободных людей»?
— Чего ты в историю полез? — нетерпеливо выкрикнули из зала. — Давай по существу.
— Я и то по существу, — ответил Илья. — Мы взяли эту газету дома у кладовщика Соловьева. Только газета — не история, там рассказывается о нашей стройке.
— Ври! — раздался недоверчивый возглас.
— Вот тебе и ври, — съязвил Илья. — Они уже пять номеров выпустили.
— Не тяни, выкладывай, о чем там, — опять крикнули из плотных рядов комсомольцев.
— Пусть не обижаются на меня товарищи, если я буду рассказывать, как они выглядят в этой газете.
С задних рядов поднялся побелевший Гога.
— Товарищи!
— Сядь, — спокойно оборвал его Иван. — Садись, после скажешь.
— Скажу! Я скажу! — заторопился Гога. — Как хулиганили у меня дома, скажу. Все пластинки перебили! — Он сел и спрятался за спины комсомольцев.
Из зала спросили:
— Какие еще там пластинки? Кто хулиганил?
— Это в горячке. Домой мы к Соловьеву пришли, а он давай оглушивать нас музыкой… Вот, не стерпел, снял пластинку — да об пол. Ну, и еще некоторые… Так, по-шоферски… В общем, винюсь за это перед ним, убытки уплачу…
Выждав, когда Иван сел и когда в зале затихли, Илья продолжал:
— Григорий Перевезенцев здорово работает. Это мы все знаем. И они знают. Нарисовали его в ковше экскаватора с длинными ушами.
— Здорово! — восхитился кто-то.
— Может, и здорово. Только подоплека какая! Перевезенцев не умеет бездельничать, и с точки зрения «свободных людей», — так они себя называют — он дурак, недотепа, а попросту осел. Не обижайся, Григорий, — взглянув на экскаваторщика, сказал Илья.
— Давай, чего там миндальничать, — мрачно проговорил Перевезенцев.
Плотные ряды ребят настороженно притихли. Кобяков убрал со стола задрожавшие руки. Сидел он бледный, опустив глаза.
— Этот Гога нарисовал себя на лошади, — четко продолжал Илья. — В руках кнут. Им он стегает толпу людей, то есть нас, грешных, всю бригаду Евгении Першиной. Смысл рисунка не совсем понятен. Видно только, как Гога Соловьев думает о нас.
— Вот заноза! — вырвался у Генки Забелина чистосердечный возглас.
— Я бы еще сказал, кого они изобразили, но это так безобразно, что не хочется упоминать. Они мнят о себе куда как высоко, а на деле — простейшие пошляки. Если ты от души сделаешь что-нибудь хорошее, они обязательно скажут, что с низкой целью. Им наплевать, что мы строим завод, который нужен. Им-то он не нужен. Они только посмеиваются… Я все упоминаю Соловьева. Не один он все это делает. Гога — пешка. Рядом за столом сидит всем известный Виталий Кобяков, Гога его в президиум выкрикнул. Не знаю точно, но не ошибусь, если скажу, что он-то и есть у них главный верховод. Он их снисходительно поощряет, а они из кожи лезут, чтобы заслужить одобрение. Тем более, что и в газете, о которой я говорил, ему посвящена серия рисунков, не карикатур — рисунков. Себя они не пачкают. В этих рисунках рассказывается, как он окончил институт и приехал к нам на стройку, в столицу медвежьего края…
— Товарищи! — сдерживая волнение, обратился Кобяков к комсомольцам. — Разрешите пояснить. Постараюсь сказать накоротке.
— Я кончил, — сказал Илья. — Можешь пояснять.
Более двухсот пар настороженных глаз уставилось теперь на Кобякова. И он, не чувствуя поддержки присутствующих, несколько растерялся.
— Я не буду повторяться, я быстро, — вначале скороговоркой сказал он. — Конечно, некрасиво все то, о чем мы сейчас слушали. Мне только показалось, переборщил выступавший здесь товарищ. Ну нельзя же, в самом деле, баловство с газетой выдавать за что-то серьезное…
— Хорошо баловство! — выкрикнули с места.
Он попробовал отыскать взглядом выкрикнувшего и нашел: на него смотрели насмешливые, злые глаза парня в замазанной спецовке.
— Может быть, — попытался Кобяков подстроиться под настроение комсомольцев. — Может быть, и надо за такие шуточки взгреть строго. Видимо, надо, — поправился он. — Рисовать в таком виде уважаемых строителей — безобразие, прав Коровин. Разобраться и взгреть, чтобы поняли. О себе как-то неудобно говорить, но раз мое имя впутали в эту историю, придется сказать. Коровин напраслину возвел на меня. Не отрицаю, иногда заходил к Соловьеву, и каюсь. Но это не значит, что я вместе с Соловьевым. У него свой ум, у меня — свой. Пригласили — пришел, ничего плохого нет, все в гости ходят. А Коровин сделал поспешный вывод: заодно, да еще и «верховод». Хоть неудобно, но раз речь зашла, придется говорить. Коровин сердится на меня за то, что я… словом, я отбил у него девушку.
