— Хватит, — резко оборвал его Иван. — Не туда клонишь!
— Если мне не дают говорить, я сяду. — Кобяков пожал плечами, надеясь вызвать сочувствие комсомольцев. На него смотрели холодно, и он, понурив голову, пробрался на свой стул.
Иван шепнул что-то круглоголовому Захарову, тот кивнул утвердительно. Тогда Иван тяжело поднялся и сказал:
— Я думаю, на сегодня достаточно и того, что выслушали. Комитет во всем разберется и доложит вам. Важно, чтобы вы поняли: такие людишки путаются в наших ногах, мешают жить и работать. Что ты ни сделай, они говорят тебе: дурак, идиот, зачем тебе это нужно? Послушаешь раз, два, да и сомнение возьмет, об этом сомнении — другому. Так и ползет нечисть, разрастается. Ни во что верить не хочется. Важно, чтобы вы поняли, — повторил он, — и не давали им житья, обрывали всегда на полуслове… А сейчас перейдем к основному вопросу нашего собрания — выбору комсомольского бюро третьего участка. Товарищи не комсомольцы могут быть свободны.
— Погоди, — досадливо сказал Колосницын. — Речь завели, взбудоражили, а теперь комкаете… Видит человек— лежит мяч. Пнул, а не заметил, что мяч к резинке привязан. Довольный, хотел идти прочь, а мяч ему по мягкому месту. В расчете, будто и не пинал. Вот и мы в своей работе: ударим по хозяйству, а получаем в ответ за упущения в воспитании людей… Так что ты погоди. Я хочу сказать.
— Пожалуйста! — несколько удивленно проговорил Иван, знавший, что прораб мало когда выступает на собраниях.
— Человек не орех: сразу не раскусишь, — словно оправдываясь, сказал Колосницын. — Вдруг осенило дурня. Кладовщик, о котором речь шла, подал докладную: просит списать бракованный цемент — тридцать две тонны. Крыша у склада худая, а дожди были, вот и схватился цемент, в брак пошел. Проверил я — оказалось, крыша в самом деле худая, есть и негодный цемент… Но не тридцать две тонны, а около пяти. Остальных совсем нет на складе, исчезли. Я сначала подумал: неопытный еще кладовщик, недодали ему, а он не заметил или, может, сам передал. Хватился он и решил списать, докладную подал. Неприятное дело, а все же я сначала хотел замять, кладовщику же пригрозить, чтобы в следующий раз в таких делах честнее был. Не хватает — лучше приди и скажи. Словом, замять решил. А сегодня послушал, меня и осенило. На какие шиши в квартире у него ежедневные сборища? Ведь не просто собираются… Никаких денег не напасешься. Налево спускает цемент, не иначе… — Он отыскал взглядом Гогу и спросил: — Так ли это? Скажи при всех, не прячься!
Гога встал. Выглядел он затравленным зверьком, испуганным и злым.
— Тоже еще! — неожиданно плаксивым голосом выкрикнул он. — Все на меня. Один я виноват, да? Тоже еще, навалились…
Двести пар глаз смотрели на Гогу со злым любопытством.
Глава восемнадцатая— Встречай, Анюта, гостей. Это Гена, ты его знаешь, слышала много раз. А это Илья. Он пришел к нам на стройку совсем другим, а сейчас настоящий строитель и секретарь комсомольского бюро нашего участка. На днях выбрали. Еще Оля, ты ее не очень знаешь. Она совсем недавно у нас, но мы ее любим. А это Григорий Перевезенцев с Варей. Они живут хорошо, не пышно, другой раз у соседей слышно. Встречай, Анюта, дорогих гостей. И больше внимания последнему — Ивану Григорьевичу Чайке. Начальство надо уважать. Оно любит. Ему мы обязаны, пока здесь жить будем.
Эта торжественная речь была произнесена Серегой Тепляковым в одно из воскресений на пороге своей замечательной комнаты. Некоторым она, может, покажется не очень замечательной, но Серега делал ее своими руками — ему-то она казалась такой.
Она сверкала белизной и за неимением мебели выглядела просторной. Стояла кровать, покрытая атласным одеялом, на ней чинно восседали два белоголовых мальчугана. С другой стороны прижалась к стене маленькая кроватка — девочка лет трех, такая же белоголовая, причмокивала во сне припухшими губами. И еще был стол, великолепный стол, сколоченный на скорую руку, а на нем — батарея бутылок, разделанная селедка с аппетитными кружочками лука, большое блюдо винегрета, тоненькие ломтики сыра и колбасы.
— Очень рады, — говорила жена Теплякова, невысокая женщина с ласковым взглядом. — Мой-то все уши прожужжал — ждал этого дня. Вы на него не обращайте внимания: он уже приложился, не стерпел.
— Мои отпрыски! — выслушав жену, возвестил Серега, показывая на мальчиков рукой. — Старший — Костя, учится во втором классе, младший — Миша, арифметик большой, до тысячи считает, ходит в первый класс. А это Верочка, она спит. Но вы орите сколько захочется, она не проснется.
Перевезенцев незаметно прошел в коридор и принес оттуда сверкающую пластмассой люстру. Аня, сияя радостью, с поклоном приняла подарок. Иван Чайка вытащил из кармана игрушечный легковой автомобиль, управляемый металлическим шнуром, — нажмешь рычаг — и поедет, — отдал белоголовым Серегиным сыновьям. Тогда и ребята принесли из коридора четыре новеньких стула, которые были оставлены там до подходящего момента.
— Извините, — сказал Илья. — Но такой подарок, наверно, пригодится вам больше, чем какая-нибудь барышня из гипса.
— Мы думали, думали и решили — стулья, — поддержал его Генка.
Стулья сразу пошли в ход. На двух усадили белоголовых мальчиков, два другие были предоставлены Оле и Варе. Остальные прекрасно чувствовали себя на табуретках.
Скоро стало весело и шумно. С удовольствием уплетали сочные блины в сметане, ели винегрет, селедку и пили душистый чай. Аня успевала видеть каждого и не оставляла без внимания. Иван Чайка краснел и бесконечно благодарил: ему и в самом деле оказывали больше уважения, чем другим. Но внимание это было искреннее, и он не сердился.
— Нашел «черненького Валерия»? — улучив момент, спросил его Илья.
— Какое! — горестно махнул тот рукой. — Семерых опросил, и все отказываются. Вот уж выйдет из родилки, вместе искать будем. Чертова кукла…
— В первую голову куплю радиоприемник, — между тем говорил Серега. — Телевизор не надо, дорого стоит, а ломается. Афера одна. Приемник — другое дело. Поймаю музыку, окна настежь — танцуй, пожалуйста, за вход не плати.
Аня слушала его и по-доброму усмехалась.
— Выдумщик, — ласково сказала она. — Вскоре после войны, в голодный год, продал последнюю шинелишку и купил мешок картошки. Будем, говорит, садить по-новому, как в Прибалтике, — больше вырастет. Вырыл три ямы, высыпал в них картошку и привалил землей. Как ростки появятся — еще, мол, будем подсыпать, пока ямы не заровняются. Я, говорит, покажу, как надо хозяйствовать. Все лето возился. Придет с работы — и к ямам. Осенью все начали картошку копать, и он тоже. Разрыл свою яму — хоть бы картошина была, одни белые стебли.
Серегины сыновья переглянулись и хихикнули.
И Оля залилась колокольчиком. Она сидела между Ильей и Генкой, в простеньком платье с короткими воздушными рукавами, и вся светилась радостью. Генка украдкой поглядывал на нее, с трудом подавляя вздохи. Повернись к нему Оля, посмотри с улыбкой в глаза — и он был бы бесконечно счастлив. Но она не знала, о чем он думает (чего сердце не заметит, того глаз не увидит), и чаще, чем Генке хотелось бы, награждала милой улыбкой Илью. А Илья принимал это как должное, немножко горделиво.
Ох, как нескладно устроены людские сердца! Любящие, добрые, злые, холодные, а в сути своей нескладные.
Спели песню. Серега попробовал сыграть на губах барыню, топал одновременно, не слезая с табуретки. Потом пристал к Илье:
— Давай пляши. Я видел, как ты перед девчонкой выкомаривал. Здорово получалось.
Оля спросила тихо:
— Перед Галькой?
— Да, — ответил Илья. — Перед ней. Было такое дело.
— Спляши, посмотрю хоть, на что способен, — попросил Иван. Серега выслушал его и поддакнул:
— Не капризничай, Илюша, раз начальство просит. Ивана Григорьевича уважать надо. Он человек стоящий.
— Сергей Матвеевич, это уже явный подхалимаж, — заявил Илья.
Серега не смутился, прикрыл глаза, чтобы не каждый увидел, что думает, проговорил:
— Видишь, Илюша, благодарность и подхалимаж разделяются самой тоненькой ниточкой. Не всегда и заметишь, как переступишь ее. А к Ивану Григорьевичу у меня особое расположение. Жилье он мне выхлопотал. Мне его даже расцеловать не зазорно.
— Повело, — усмехнулась Аня. — Уже уподобился, Сергей Матвеевич, в кровать просишься.
— Никогда! — возразил Серега. — В обществе я всегда трезвый. Я сейчас в коридор охладиться выйду.
Илья тоже вылез из-за стола и пошел за ним.
— На этой земле, старик, у меня остался памятник, — сказал Серега в коридоре, усаживаясь на корточки. — Иду по стройке, сюда посмотрю — есть моя работа, туда гляну — вот она, матушка! И дома у себя памятник. Видел моего арифметика? Женись, Илюха. Только на чернобровой, на Ольге женись. Расцветет она от твоей любви, большой души человеком станет…
