Опомнилась она от крика и не сразу поняла, что это кричит Зелинский.
— Что это? Что?! — кричал он. — Что я слышу? Вы ли это, Ордынцева? Куда девался ваш природный дар чувствовать музыку? Вы не пианистка, вы — барабанщица! Вы не только перезабыли все, чему вас учили, но не хотите даже хорошенько подумать! Почему вы форсируете звук, когда сама природа этой музыки требует пианиссимо? А эта дикая манера бить по клавишам! Нет, это не вы, Ордынцева! — и далее в том же духе. Кира была раздавлена, разбита, уничтожена. Самое страшное то, что ей казалось, будто еще никогда она не играла так хорошо. Значит ли это, что в ней навсегда умер настоящий музыкант?
Уже не слушая Зелинского, она пошла к выходу. Учитель опомнился, взял ее за руку.
— Простите, голубушка, старого дурака. И поймите правильно: я в вас верил, а тут… Ну ладно, не сердитесь, идите к роялю. Я совсем забыл, что у вас долго не было возможности заниматься.
— Простите и вы меня, Иван Петрович, — сказала Кира, вытирая слезы, — обещаю вам, что никогда больше не приду сюда и не дотронусь до инструмента. Спасибо за все. Прощайте.
— Что?! Да как ты смеешь? Девчонка! — снова закричал Зелинский. — Сейчас же садись к роялю!
— Но вы только что сказали, что как музыкант я ни на что не годна…
— Зато я годен! — орал Зелинский. — Годен как музыкант и знаю это! И поступаю с тобой как музыкант! Думай обо мне, что хочешь, но я тебя отсюда не выпущу. Я буду ходить сюда, на пятый этаж, и носить тебе пирожки, чтобы ты не тратила время на обеды, ходить, пока не сдохну на этой проклятой лестнице! А теперь — к роялю! — он протянул длинный, узловатый палец, словно дуэльный пистолет. — К роялю!
— Но, Иван Петрович…
— К роялю!
Минут через десять они уже сидели рядом, и Зелинский, вытирая градом катившийся пот, говорил прежним, учительским тоном:
— Ну-с, голубушка, посмотрим, насколько мы с вами сильны!
Занятия с учителем отнимали все свободное от работы время. Через три года она сама стала преподавателем по классу фортепьяно, но Зелинский и после этого от нее не отстал.
— Терпи, голубушка, — говорил он, — терпи сейчас, пока молода. После спасибо скажешь старому ворчуну. Учителе музыки — это еще не музыкант.
Подниматься по лестнице ему с каждым днем становилось труднее, но он упорно не хотел в этом признаваться.
— Напротив! — кричал он. — Я отлично себя чувствую!
Однако в последнее время он уже не отказывался от посторонней помощи. Взойти на пятый этаж ему помогали Кира или швейцар Денис Денисов. Этот Денис или Дионисий, как звал его Иван Петрович, служил здесь еще до того, как здание стало музыкальным училищем. Тогда оно было Дворянским собранием. Когда Дионисия спрашивали, сколько ему лет, он хитро улыбался и отвечал:
— А это смотря по какому календарю считать.
Однажды Дионисия на месте не оказалось, а Кира еще не пришла, и Зелинский пошел на пятый этаж один.
Он умер, как и обещал, на лестнице, где-то между третьим и четвертым этажом.
После его смерти Кира почувствовала себя совершенно одинокой. Еще не понимая, что сама стала мастером, отказывалась от концертов в филармонии и выездных гастролей по области, уступая место тем, чьи имена не сходили с городских афиш. Выходить «на публику» теперь стало для нее мучением.
Между тем годы шли. Все ее одноклассницы давно повыходили замуж, имели детей. Кира часто встречала их на набережной. Сначала они каждый раз спрашивали: «Кира, как ты? Все еще одна?» Потом перестали. Говорить о замужестве человеку без малого в сорок, все равно что в доме повешенного говорить о веревке…
Когда-то она считалась в классе заводилой. Ни одна вечеринка не обходилась без нее. Сейчас все это отошло в прошлое. И не то чтобы ее не приглашали в гости. Приглашали, конечно, но с некоторых пор она начала понимать, что делается это больше из вежливости. Вряд ли она теперь была для кого-нибудь интересной.
Бориса она уже почти не ждала, во всяком случае, не вздрагивала, как прежде, от звонка в прихожей, не замирала, получая неизвестно откуда телеграмму, не подкарауливала по утрам почтальона. Казалось, жизнь ее попала наконец в глубокую и гладкую колею и катится, никуда не сворачивая, под гору, ни быстрее, ни медленнее, а всегда с одной скоростью, лишь изредка подскакивая на незначительных ухабах.
Но вот однажды, это было сразу после весенних школьных экзаменов, в прихожей раздался звонок. Кира пошла открывать в чем была, то есть в стареньком домашнем халате и в туфлях на босу ногу. Она не ждала никого, кроме управдома или из горгаза, но на лестничной площадке стоял не управдом, а офицер, кажется, полковник — Кира плохо разбиралась в воинских званиях — высокий, плечистый, светловолосый и чернобровый. В какой-то миг ей даже показалось, что вернулся Борис. Затем она подумала, что принесли сведения о Борисе. Все это пронеслось в ее мозгу в течение нескольких секунд. Но вот он заговорил, и все стало на свои места.
— Мне надо видеть преподавателя музыки товарища Ордынцеву.
— Я — товарищ Ордынцева, — ответила Кира, закрывая ладонью штопанные места на халате. — Что вам угодно?
— Я по вопросу учебы своего сына — мальчика восьми лет.
— Я не даю уроки на дому. Приходите в училище.
— Дело в том, что… Может быть, вы разрешите мне войти?
— Да, конечно, извините…
Она пошла вперед по коридору, затылком, локтями, всей спиной чувствуя его внимательный, изучающий взгляд. От этого взгляда ей сделалось зябко, неуютно и отчего-то ужасно одиноко. Поэтому, войдя в комнату, она сказала как можно суше:
— Садитесь, пожалуйста. Так в чем дело?
Он снял фуражку. Нет, он не был светловолос от природы. Он был просто сед. Только кое-где волосы сохранили первоначальный цвет. Скорее всего, раньше он был жгучим брюнетом.
— Так что вы хотели? Говорите! — повторила Кира, а сама не могла оторвать взгляда от его головы. Он провел рукой по волосам и подождал, пока она сядет.
— Моя фамилия Воротилин. Майор Воротилин. Вадим Сергеевич. Только что приехал из Германии. Хочу дать сыну музыкальное образование.
Она ждала, а он молчал.
— Продолжайте, прошу вас.
Он удивленно поднял брови.
— А что еще?
Она прошлась к окну, достала папиросу. Курить она начала сравнительно недавно, но это не мешало ей выкуривать по пачке папирос в день. Издали, стоя спиной к окну, она спокойно разглядывала Воротилина. Он не мог видеть ни выражения ее лица, ни направления взгляда. «Вот тебе! — озорно подумала она. — Не смотри в чужую спину!»— а вслух сказала:
— Если у мальчика есть способности, его лучше всего отдать в детскую музыкальную школу. На общих основаниях.
Последнюю фразу она добавила специально для того, чтобы пресечь всякие попытки Воротилина воспользоваться ее протекцией. В том, что он пришел за этим, она не сомневалась: в ДМШ был огромный конкурс на каждое место.
— Дело в том, что занятия закончились, — сказал Воротилин, — а мне не хотелось бы откладывать. Да и кто знает, куда могут перевести на будущий год? Служба!
— Почему вы обратились именно ко мне? У нас много хороших преподавателей. Кстати, я ведь как воспитатель— никудышный!
Он усмехнулся.
— Я думаю, что отвечу сразу на несколько вопросов, если скажу, кто посоветовал обратиться к вам.
— Кто же это?
Она затаила дыхание. Снова, как пять минут назад, ей почудилась тень Бориса.
— Мне посоветовал обратиться к вам директор вашего училища.
Он сказал это слегка торжественно, а она снова почувствовала себя слабой и очень усталой и, чтобы он не заметил этой слабости, села в кресло. Ей очень хотелось отказать, и на этот раз окончательно, именно потому, что обратиться к ней посоветовал директор училища, которого она недолюбливала, но она не отказала, а сама, не зная почему, назначила день и час первого занятия. Воротилин, не скрывая своей радости, быстро поднялся и, сияя доброй улыбкой, сказал:
— Спасибо, Кира Владимировна. А я уж начал отчаиваться. Парень растет, а при моей кочевой жизни у него нет определенного занятия. Пробовал его учить рисованию— ничего не получилось. С шахматами — еще хуже. Не любит он шахматы. Я, конечно, педагог плохой, но мне кажется, что он какой-то слишком рассеянный. Из таких, говорят, вырастают балбесы…
Он продолжал благодарить, идя по коридору к двери, и в дверях, и дальше, стоя на лестнице. Он как будто извинялся за то, что ей, такой хорошей пианистке, пришлось согласиться принять на учебу его сына, из которого еще неизвестно что получится.
Когда за ним закрылась дверь, Кира прошла в свою комнату, раскрыла новую пачку папирос и долго сидела в кресле, не зажигая огня и не шевелясь. Давно уже вернулись с работы соседи, отужинали по очереди на кухне, и теперь хозяйки гремели посудой, а мужчины принялись за свои обычные вечерние дела. Сосед слева бухгалтер-холостяк Лизунов возился с приемником, сосед справа — шофер Гриша слушал футбольный матч; сын Гриши — семнадцатилетний верзила и добряк Вовка собирался на танцы. На миг она представила их лица: сосредоточенное у Лизунова, белобровое, веснушчатое, по-детски быстро меняющее выражение— Гриши и такое же белобровое и веснушчатое, но только с ожиданием чуда — Володьки. Женскую половину квартиры Кира недолюбливала, но, чтобы быть последовательной, представила лица двух женщин — Гришиной жены Вали и матери-одиночки Розы Абдрахмановой, не очень давно поселившейся здесь, после обмена с Анной Ивановной, которая прожила в этом доме всю жизнь, но, соблазненная небольшой доплатой, переехала в новый район. В ее теперешнем доме побывали все прежние соседи, и всем он понравился, за исключением самой Анны Ивановны. Вот уже полгода почти ежедневно приезжает она в Тихий переулок и проводит вечера у кого-нибудь из соседей. К ней привыкли, как к члену семьи, и не тяготятся ее визитами, тем более, что она охотно помогает всем: Лизунову чинит белье и стирает носки, Вале стоит за продуктами и моет пол, Розе помогает няньчиться с ребенком. Ночевать, если случится запоздниться, остается у Киры. С Зоей Александровной она не ладила. У обеих были очень сильные характеры, но одна считала себя дамой света, а другая не считала нужным скрывать, что ей наплевать на этот «свет». В детстве Кира, не желая обижать мать, редко заходила в комнату Анны Ивановны. Их дружба началась во время войны, когда Ивановна учила Киру шить, штопать, вязать носки и еще многому, что не умела делать ее мать. Повзрослев, Кира жалела, что эта дружба началась так поздно. После отъезда матери Ивановна скрашивала Кирино одиночество. Даже в преклонные годы эта женщина сохранила живой ум и зоркий взгляд.
