Жен выпустили сразу, а Степан Иванович вернулся дня через три свою огневицу долечивать.
А по Москве митинги шумят во всех предприятиях, на улицах, на площадях. Как двое сойдутся, — сейчас спорить. Пушкину-памятнику в чугунную ручку красный флажок вставили, и кипят у подножия толпы народа целыми днями, слушают хрипнущих от крика ораторов, угодным хлопают, неугодных освистывают, а то и долой стаскивают: не заслоняй. Между собой спорят — стыкаются. Все перемешалось: чистая публика, солдаты, студенты, темнолицые рабочие, барыни-расфуфырки и прислуги в платочках.
* * *
Миновали первые праздничные дни, стала революция обычным делом, но как будет дальше — никому не ясно. По всей России споры идут. Спорят и в Марьиной роще, только на улице редко, все больше в трактирах.
А Петр Алексеевич Шубин слушает, на ус мотает, сам помалкивает, пусть гости высказываются, хозяину помолчать приличнее.
— А со жратвой, братцы, все равно трудно.
— Ну, а как же? Жрать все хотят, а работать — Иван с братом.
— В газетах пишут: полно хлеба в Сибири.
— В газетах тебе напишут что хошь. Ты в корень гляди, в корень.
— Это как же — в корень?
— А вот как. Сколько солдат у нас? Миллионы. Их кормить надо? Надо. Рабочих у нас тысячи? Тысячи. А прочее население? Не сочтешь. Всех кормить надо. Кто же хлеб для всех растит? Деревня. А в деревне одни бабы да малые дети. Много они нарастят?
— Н-да… Что ж, по-твоему, делать?
— Что? Замириться надо. Земля немцу нужна? На, бери, пожалуйста, у нас ее много. А как замиримся, вернется солдат домой, вся жизнь пойдет лучше прежнего.
— Дозвольте вмешаться в беседу, уважаемый. Вот вы говорите: в деревне работать некому, от этого вся беда. А вот то вы в расчет не принимаете, что рабочий наш лентяй стал, деньги ему подай, а работы с него не спрашивай. Избаловался народ, вот что… Как же может хозяин дело вести, ежели ему невыгодно? Вот про себя скажу. Булочник я. Так разве можно теперь работать? Муку купи втридорога, — да поди достань ее, — рабочим плати, возчикам плати, а как настоящую цену взять — погоди! Мародер, кричат, спекулянт! Ну, не надо, не буду печь, так кто в проигрыше останется? Тут хоть дорого, а достанешь, а задешево и совсем нет. И всякий купец так. Кто повезет ту же муку, коли на ней заработать не сможет? Вот в чем дело-то…
— А все-таки первым делом замириться надо.
— Это мы не прочь, мириться можно. Не под силу нам, значит, с немцем спорить. А только главное дело — нельзя купцу руки вязать.
…— Я почему им денег на руки не выдаю? Знаю я их, получат — пропьют и до дому не донесут. А жены получат, пускай как хотят уговариваются, все ж ребятишки сыты будут…
— Брось дурочку валять, не первый год знакомы, знаем твою повадку: бабу обсчитать легче, что она понимает?.. Ишь, какой ты радетель стал: пропьет рабочий, жалко его! Ведь он все равно пропьет да еще бабу поколотит, — это как, по-христиански?
— Мое дело сторона, как они там меж собой поладят, не моя забота. А ты-то лучше о своих заботишься? Знаем, знаем, что у тебя мастера нагишом работают, чтоб не сбежали.
— А что ж? Как их еще удержишь? Как деньга завелась — пропал. А пропьется вдрызг, ни за что ко мне не вернется, потому что стыдно, к другому идет… Да что мы с тобой, кум, друг дружку укоряем? Одно дело делаем, чего нам делить? Давай лучше по черепушке ахнем… Малый, чайку на двоих, да покрепче, градусов на сорок…
…— Будет тебе плакаться, Пал Палыч… Тебя-то чем революция обидела? Как было, так все и есть. Ты что, без мяса щи варишь, да чай вприглядку пьешь?.. Ну то-то! А что мастеров да учеников похуже стал кормить, в том война повинна… Ишь-ты, совестно? А где это видано, чтобы хозяин и работник одинаково ели? Никогда того не было и не будет… Напрасно ты, Пал Палыч, огорчаешься. Крокодиловы твои слезы… Да ты не обижайся, мы с тобой одного поля ягоды. Лучше жить нам стало, а не хуже, а впереди еще лучше будет, верные сведения имею.
…— Говорю тебе, фабричные от рук отбились. Смотри, пожалуйста, у Ливанова-то забастовали… Вот-те и революция!
— Чего им надо-то?
— Толком не знаю, а болтают, будто требуют, конечно, жалованье увеличить, потом чтобы вежливо обращались.
— Смеешься, кум? Это я-то, к примеру, своему подмастерью говорю: будьте такие ласковые, Васька Иваныч, поработайте, прошу вас, лишний часок, потому что срочный заказец вашего милостивого внимания дожидается; уже не сочтите за труд, уважаемый Васька, за это вам будет заплачено впятеро… Тьфу! Никогда того не будет!
Такие разговоры слышались в трактирах днем. К вечеру состав посетителей резко менялся, и слова звучали иные.
…— Надо завтра, ребята, обязательно сходить на антоновскую фабрику, а то сидим мы в своей Марьиной роще и не знаем, что у соседей делается.
— У соседей, как у нас.
— Не скажи. Вот у Густава Листа ребята как хозяина прижали, всего добились.
— Сравнил тоже этакий завод с нашей ловушкой! Тут, брат, отдельным нажимом не возьмешь, всем вместе надо… Союз, говоришь? Что-то пока мало пользы от этого союза. Ходил я в союз, там не до нас совсем, там, брат, политики меж собой дерутся.
…— Он и говорит: «Почему в девятьсот пятом революция была задавлена, а теперь победила? Потому, что в девятьсот пятом были мы разрознены, политические партии были слабые, другие города не поддержали Москву. А теперь, говорит, почему весь народ единодушно поднялся? Потому, что революционные партии привели в движение народные массы». Складно говорил.
— Вот я не пойму насчет партий. Зачем их несколько? Была бы одна партия, сильная, правильная, чтобы рабочий человек только ее и держался… А то что получается? Каждый о своем толкует, каждый к себе зовет, а какая меж ними разница — понять мудрено…
— Конечно, понять нелегко, а разобраться надо.
— Главное, что плохо: они меж собой дерутся, спорят, а нам непонятно, из-за чего. Спрашивал я у Андрея Ивановича…
— Это студент?
— Ну да, что к нам ходил… Спросил я. Так он целую лекцию развел, и ничего-то я не понял: эсеры, меньшевики, кадеты, анархисты, большевики, партия Народной свободы… Да разве простой человек в этом может разобраться?
— Сам не разберешься — помогут.
…— Что это за министры-капиталисты?
— Ну как же… Засели в правительстве купцы да фабриканты: Гучков, Терещенко и прочие…
— Кто же их туда поставил?
— Сами себя поставили, Ваня, нас с тобой не спросили.
— Вот и плохо, надо было нас спросить.
— Ишь-ты, какой прыткий! Ребята, Ваня наш недоволен министрами и своих людей хочет поставить.
— Что ж, Ваня, дело!
— Старайся, мы подсобим!
— Напрасно парня на смех поднимаете, он ведь дело говорит.
…— Большевики, меньшевики, эсеры… Дай рабочему хлеба да хороший заработок, он тебе за кого хошь голосовать будет.
— Это, Антон Антонович, смотря какой рабочий.
— То есть как это — какой? Я тридцать лет у одного хозяина работаю, не обижаюсь, а ты без году неделя как на завод пришел. Разве нас можно равнять?
— Я и говорю, Антон Антонович, нельзя равнять.
— То-то вот, а то большевики, меньшевики… Кому это нужно? Одной шантрапе…
— Мы и есть шантрапа, по вашим понятиям?
— А то кто же?
— Спасибо на добром слове, Антон Антонович.
— Не на чем. Кушайте на здоровье.
— Только поимейте в виду, что на каждого Антона Антоновича приходится десяток шантрапы.
— Пугаешь?
— Нет, что же пугать? Вы царя не боялись, сколько годков дружно жили, чего же вам бояться?
…— И будет, братцы мои, жизнь чудесная… Снесут к чертям клоповники и застроят всю Марьину рощу хорошими домами. Около каждого дома сад зеленый — детям играть и нам отдыхать, мостовые камнем вымостим, чтобы в грязи не вязнуть, керосиновые фонари заменим электрическими, как у людей…
— А трактиры оставишь?
— Оставлю пяток, только чтобы безо всяких безобразий.
— И скоро ты это оборудуешь?
— Скоро. Как мы с тобой возьмем власть, так и начнем.
— Чудак ты, Сережка…
…— Уж до того мудрено говорят, мочи нет. Почему бы им не говорить попросту, по-русски? Или в нашем языке слов таких нет?
— Книжные люди, Петрович, с народом говорить не умеют.
— Надо уметь, коли ты с народом идешь… И потом еще вот что: как сойдутся спорить, все друг друга предателями кроют. Я так понимаю, что предатель — слово серьезное, смертельное, кидаться им нельзя. После такого слова… да я не знаю, что бы сделал! А они — ничего, умываются божьей росой… Ну что за люди, скажи на милость!
— Ты заметил, Петрович, кто да кого предателем называет? Нет? Вот заметь в следующий раз.
— А ты-то заметил?
— Ну как же… Большевики кроют меньшевиков да эсеров, что революцию продают, а тем и сказать нечего… Засели в Советах рабочих и солдатских депутатов и с капиталистами из одного корыта хлебают. Вот почему — предатели.
