Макаров знал историю, о которой напомнил его бывший учитель. Действительно, было такое дело: обрабатывая турбинные лопатки из дорогой, как золото, стали, Еремеев допустил неслыханный процент брака. Специально созданная тогда комиссия из рабочих и инженеров установила, что виной всему — упрямство Еремеева. Желая не отстать в выработке от известного на заводе слесаря-новатора, Еремеев не пошел к нему поучиться методам скоростной обработки кривых плоскостей, а придумал какой-то свой метод, ошибочный, технически неграмотный. Когда об этом было сказано, когда Еремеева покритиковали в цехе да в заводской газете, он обиделся и ушел на другой завод.
— Ты мне, Феденька, про это не вспоминай! — сказал Еремеев зло. Он встал с дивана и, раздавив в пепельнице на столе Макарова остатки одной цыгарки, вернулся на место, чтобы начать свертывать вторую. — Наклепать на человека нетрудно. Отклепываться от наклепов — это потруднее. — Он помолчал, посопел носом. — Ну хорошо, что ты здесь. Вот пришел к тебе, Федя. — Он снова помолчал. — Помогай, брат. Я тебе помогал подняться на ноги, и ты помогай. Накрути им хвост. Чтоб неповадно было, слышь?
— Да объясни толком, дядя Сема, — сказал Макаров, чувствуя в себе горячее желание помочь обидчивому мастеру.
— Толком, Федя, будет так. Опутали, окрутили, возвели на меня черт-те что. И вот, понимаешь, вчера на парткоме выговор записали… Так ты уж — сюда-то, к тебе, придет это дело — отмени ихнюю бадягу. Ударь по рукам.
— Выговор? Не понимаю. — Макаров погладил ладонью затылок. — За что же?
— Это только захоти, всегда найдешь за что. Клеветник, говорят. Клеветник! Это я — то клеветник? Да я белую контру собственными руками душил! Я завод из хламу подымал. Я на коллективизацию ездил, в меня ночью вилами кулачье запустило. Я в Отечественную на самой передовой, под снайперами, минометы да пушки ремонтировал! Я…
— Успокойся, дядя Сема! На-ка водички! — Макаров поднес ему стакан. Еремеев оттолкнул его руку: вода тяжело плеснулась на ковер.
— Вот живут еще такие недобитки! — продолжал он выкрикивать. — Тюрьма по ним скучает. Ты возьмись за них, пока не поздно. А не то и самому глотку перегрызут!
— Да кто это там, кто?
— Кто? А все! И секретарь парткома, и директор, и разные другие. Из-за Бабкина расшумелись.
— Есть у них один любимчик. Парень, так лет в тридцать пять. Занесся, занесся, будто уж профессор! Работы с него — еще как сказать, а деньги гребет лопатой. Костюмчики, шляпки… машину «москвича», купил. Полный барин! За это мы боролись, Федя? За барство?
— Тут ты перегнул, пожалуй, — возразил Макаров. — Какое же барство — костюм да автомобиль? Кто что заработал, тот то и получает. Социалистический принцип. Заработай сто тысяч — тебе их с почтением на рушнике, как, бывало, хлеб-соль, поднесут. Человеческий труд на пользу народа, — кто же смеет его не уважать!
— А если он хапуга, рвач?.. Если ему администрация потакает? Если… Да что там говорить! Тьфу!
Макаров пересел к себе за стол и позвонил секретарю партийного комитета завода, где теперь работал Еремеев. Секретарь парткома долго рассказывал ему суть дела Еремеева. Макаров сначала горячился, возражал, потом умолк, стал хмуриться, пожимал плечами, кивал и качал головой. Потом медленно положил трубку на рычаг аппарата, сказал после долгой паузы:
— Семен Никанорович! А ведь нехорошо получается. — Трудно дались Макарову эти слова, тяжко было говорить в таком тоне с тем, кто был его первым учителем после отца. — Нехорошо, Семен Никанорович, — повторил Макаров, глядя на чернильницу, в гранях которой весело отражались опаловые окна залитого вечерним солнцем кабинета. — Зачем же ты так?
— Вижу, все он тебе объяснил. — Еремеев усмехнулся. — Объясняльщики, Федя, всегда найдутся. А ты подумай: всякие ли нам объяснения нужны? На кой эти объяснения, когда наших людей порочат? Хорошо, ладно, допустим, я про этого Бабкина, чтоб не больно заносился, сказал, что его женка спит с начальником цеха. Вот тот и взвился…
— Перестань! — резко сказал Макаров, подымаясь из-за стола. Он не знал ни слесаря Бабкина, ни его жену, но он представил на миг то страшное, как яд, горе, какое принесла мужу и жене грязная сплетня, только что повторенная Еремеевым. — Стыдно слушать! — добавил он. — Стыдно, Семен Никанорович! Как ты можешь?
— А в меня вилами могли? А во мне три пули по сей день сидят! А у меня сын подо Ржевом зарытый! Да все вы еще под стол пешком ходили, а я уже в партии был!
Он еще что-то выкрикивал в большом гулком кабинете. Макаров не слушал. На душе было так, будто у него что-то украли, какую-то светлую страницу жизни — те свежие, росные ночи в шалашах и душистых копнах, возле костров с золотыми углями…
— Так как же, Федя? — прервал его думу Еремеев. — Ведь я тебе почти что второй отец. Не отстоишь, а? Не отшибешь им руки?
— Зачем ты это сделал? — спросил Макаров вместо ответа.
— Зачем, зачем? — Еремеев снова взорвался. — Пусть знает свое место! Лезут всякие из-под локтей. Так и норовят вперед тебя выскочить. А мы что — рыжие? Нас что — уже и нету? Все себе загрести думают — деньги, славу, почет. Они еще, как оно говорится, от горшка были три вершка, а мы уже в президиумах сидели! Ты не про то говори… Выручишь меня или нет? Поправишь этих чудилов или нет? Вот какой ответ мне нужен.
Попрежнему стоя за столом, Макаров тихо ответил:
— Постараюсь, Семен Никанорович, поправить. В этом кабинете, когда дело твое дойдет сюда, на бюро, я буду голосовать не просто за выговор, а за строгий выговор. И с предупреждением.
Еремеев посидел с полминуты, крутя в пальцах очередную цыгарку, потом швырнул ее на ковер, сказал: «Спасибочка вам, товарищ Макаров», — поклонился в пояс и ушел, громко стуча сапогами.
Макаров встал возле окна. Солнце опускалось на кровли завода. Под солнцем, в золотой дали, за городскими окраинами виднелись высоты. По дороге к ним то здесь, то там торчали журавлиные шеи строительных кранов и красные коробки будущих зданий: город рос, выбрасывая через пустынные равнины стремительные лучи своих прямых улиц. Макаров любил наблюдать за этим медленным неотступным движением города. Но в этот вечер он как бы и не видел величественной красоты, открывавшейся в окнах. Все его мысли занял человек, который только что сидел здесь, в кабинете, на этом вот диване, — «дядя Сема».
Никогда не задумывался Макаров над однажды сказанными отцом словами, а теперь задумался. Отец после ухода Еремеева с завода сказал: «Родному заводу изменил! Нет у меня больше в него веры». И правда, больше не дружил, не встречался отец с Еремеевым. Так и умер, не повидавшись.
Машину Макаров вызывать не стал. Пошел пешком, снова по набережной. И все думал, думал, следя за ровным скрипучим ходом хрупких речных льдин. «Зависть, зависть, — думал он, — до чего же ты доводишь человека! Человек теряет голову из-за тебя; зараженный тобою, он готов топтать другого, душить его, калечить ему жизнь. Незаметно для себя он сам опускается на ступени первобытного существования, с той лишь разницей, что сегодня он владеет не суковатой дубиной, а пером; но берется за перо не для того, чтобы воспевать человека, его красоту и величие, а чтобы клеветать на него, иной раз прячась за чужое, вымышленное имя, потому что и сам если не понимает, то во всяком случае чувствует подсознательно мерзость своего поступка и степень своего ничтожества».
Под набережной, у воды, там же, где и утром, Макаров увидел знакомых мальчишек. Они что-то рассматривали на песке.
— Ребята! — окликнул он. — Ну-ка живо ко мне!
Двое из них взобрались на камни, подошли.
— Ребята, я вас прошу не врать, сказать правду. Это вы тут взрывы устраиваете? Только, пожалуйста, не врите.
— А чего нам врать? — сказал один, измазанный фиолетовыми чернилами. — Мы. Берем бутылку, кладем в нее негашеную известь… потом воды…
— Быстро пробку! — добавил второй, тоже не очень утруждавший себя заботами о чистоте лица и рук. — И вот: бац!
— Вы разве, дядя, так никогда не делали?
— Вы, наверно, тогда еще химии не знали?
— Я вам вот что скажу, ребята. — Макаров, так же как и ребятишки, сдвинул шляпу на затылок. — Лучше уж вы рвите свои бутылки, только будьте настоящими людьми. Смелыми, честными, благородными. Это очень важно. И химию изучайте. Вам много работы предстоит в жизни. Трудной работы. Мы, ваши батьки… и наши батьки… не все еще сделали. Вы меня понимаете, ребята?
Вокруг Макарова уже собралась вся ватажка. Ребята молчали, внимательно рассматривая человека, который говорил с ними как со взрослыми. Он им нравился.
— Не понимаете сейчас, поймете позже. — Макаров подал им руку. Мальчишки пожали ее по очереди. — Будьте здоровы! — попрощался он и двинулся своей дорогой по набережной.
Но едва он отошел на несколько шагов, самый измазанный из ребят окликнул его:
