— Что ж делать, — сказала Елизавета Дмитриевна, — пусть хоть на первых порах… А ты в этом красном уголке играй, как только представится возможность. И дай мне адрес… Ты все-таки играй, пусть услышат…
Она словно забыла, что услышать хорошее в Машиной игре теперь трудно.
После этого разговора Маша не приходила целую неделю. Елизавета Дмитриевна позвонила в детдом. Ей сказали, что школьница Мария Снежкова должна была прибыть на днях, но, насколько известно, девочку взяли на воспитание генерал с женой, соседи, что ли, по дому.
Это еще что… Руднева отправилась во флигель. Она знала, что Маша живет бедно, трудно, но убожество флигеля поразило ее. Как можно держать здесь людей?
Особенно ужаснула ее нынешняя Машина комната, куда проводила ее Шарикова. Сырость, темнота. Маши не было дома. Вера Васильевна объяснила:
— Да, генерал Лобода. Живут в новом доме недавно. Хотели взять на воспитание сироту, только не маленького и лучше девочку: дочери как-то ближе.
— Маша никогда не говорила мне о них.
— Там рояль хороший. И хозяйка, говорят, дама музыкальная. Сама не играет, но от музыки без ума.
— А что же Маша говорит?
— Ничего. Она у нас неразговорчивая.
— Странно, — сказала Елизавета Дмитриевна. — И как она, с ее характером, согласилась. Принимать покровительство от чужих — это на нее не похоже.
— Что делать? — Шарикова вздохнула. — Маша нам не чужая, а все же трудно приходилось девочке.
И хоть не могло быть упрека в этих словах ей, посторонней женщине, Елизавета Дмитриевна смутилась:
— Я, во всяком случае, буду с ней заниматься. Разрешите еще раз заглянуть.
— Конечно, — сказала Вера Васильевна. — Мы ее тоже из поля зрения не выпустим.
Выйдя из флигеля во двор, Елизавета Дмитриевна подумала, не зайти ли к «генералам». Но она вспомнила, как замкнута была в последнее время Маша, и решила повременить.
В тот день, когда происходил тяжелый разговор с секретарем, Маша, придя домой, застала у себя записку: мать Нины Ребровой, Аглая Павловна, звала к себе по очень важному делу.
«Ну, что им нужно от меня?» — в тоске подумала Маша.
Лифт не работал: в новом доме также терпели лишения.
У Ребровых Маша застала жену генерала Лободы, их соседку по лестничной площадке. Она сидела в кресле, скрестив ноги, и при виде Маши, показавшейся в дверях, слегка закинула голову назад, словно для того, чтобы лучше рассмотреть вошедшую.
У генеральши было худое лицо с длинным тонким носом, крашеные белокурые волосы и длинные красивые пальцы. Она нервно курила, щурилась и сильно опускала углы губ при выдыхании дыма. В этом было выражение презрительной многоопытности.
— Вот Анна Васильевна… — начала мать Нины. — Садись, Маша…
Волнуясь, она обрисовала положение. Война многих сделала сиротами. А у Анны Васильевны нет детей. Она хотела бы помочь молодому существу, находящемуся в затруднительном положении.
— И вот, — кивок в сторону Маши, — эта девочка, мы ее давно знаем, как раз подходящая кандидатура.
Анна Васильевна выпустила большой клуб дыма.
— Я слыхала, что у тебя талант.
— И большой, — подхватила Реброва.
— Ну вот, а у меня чудесный «Блютнер». Ты сможешь играть сколько захочешь.
— Но почему именно меня? — спросила Маша.
— Рекомендации Аглаи Павловны для меня достаточно… Подумай, посоветуйся с друзьями.
— По-моему, и думать нечего, — сказала Реброва.
— Мы с мужем только двое, — продолжала Анна Васильевна, — мы одни…
Маша молчала. Она смотрела на Реброву, и ей казалось, что именно она, Аглая Павловна, направляет разговор… Ее неожиданная забота о Маше, которую до войны она видела считанные разы, ее поглядывания на гостью и даже то, что гостья была недовольна и не принимала этих поглядываний, — во всем этом был скрытый смысл. И Маша спросила хрипловато, но решительно:
— Может быть, вам нужна домработница?
Реброва зашевелилась в кресле. Генеральша покраснела пятнами.
— Тогда я согласна, — уже совсем решительно сказала Маша, — если подойдут условия.
— Боже мой! — простонала Реброва.
Генеральша медленно подносила зажженную спичку к папиросе.
— Условия? — переспросила она, не обращая никакого внимания на посредницу. — Какие же? Любопытно.
— Мне надо играть три часа в день. Пусть это будет вместо зарплаты.
— Я же сказала, что ты можешь играть сколько захочешь.
— Нет, сколько захочу — это не годится. Я должна знать точно.
— Ты слишком прямолинейна, девочка, — сказала генеральша, и пятна еще резче выступили на ее впалых щеках. — Ты ставишь вопрос так, будто я…
Она снова закурила, точно это помогло бы ей найти подходящее определение.
— …будто я тебя… нанимаю. А это не так. Я могла бы найти другую девушку.
Мать Нины осела в кресле всей тяжестью тела. Она решительно не понимала, что происходит. Конечно, она не предлагала Машу как домработницу, но ведь это само собой разумеется, что незачем держать двоих в доме. А теперь… Ясно, что кандидатура не подходит, а между тем…
— Мне нравится твоя резкость, — сказала Анна Васильевна, почти ласково глядя на Машу. — Ты умна. Но я должна к тебе приглядеться. Поэтому предлагаю тебе испытательный срок.
— Испытательный срок — чего?
— Необременительных и полезных для нас обоих отношений. Не бойся: мамой меня звать не придется, при гостях мы обниматься не будем и к фотографу вместе не пойдем. Но, может быть, и уживемся. Три часа в день ты играешь — это главное. И это решено. Предлагаю полгода. Не понравится — ты свободна. И за мной остается право выбора.
— Я согласна, — сказала Маша.
Гибким движением повернувшись к Ребровой, все еще не пришедшей в себя, Анна Васильевна сказала:
— Ну вот: мы решили попробовать.
Она проводила Машу до дверей, не допустив до этого Реброву; условилась, что Маша явится завтра с утра, и возвратилась успокаивать нахохлившуюся приятельницу. Поблагодарила, слегка посмеялась над возникшим было недоразумением и мягко объяснила, как надо понимать происшедшее.
Глава седьмая
ПОПЫТКА ОБЪЯСНЕНИЯ
После посещения флигеля Елизавета Дмитриевна вернулась к себе в школу, где ее ждали ученики и их родители.
Маше она оставила записку: «Я узнала о перемене в твоей судьбе. Но… (при чем тут „но“ — зачеркнула) я всегда останусь твоим другом и учительницей, ты знай это. Приходи на урок — теперь тебе будет легче выучить его».
И опять ей стало неловко. Не увидит ли тут Маша намек: теперь будет легче, потому что за тебя станут платить… Ах, все равно.
«Призвание… — думала Елизавета Дмитриевна, прислушиваясь к игре ученицы. — Кто знает, где оно, в чем оно».
Можно ли сказать, что она педагог по призванию? Да нет же, если честно сознаться. В каждом институте, хотя об этом и не говорят, есть более и менее почетные факультеты. Лиза Руднева в свое время попала в Консерваторию на менее почетный — педагогический — не потому, что хотела сделаться педагогом, а потому что туда принимали менее способных.
«А чего же я хотела, собственно говоря?»
Ничего. Жить хотела и быть счастливой. Обучали музыке — значит, надо в Консерваторию.
И пока училась, не думала о том, что будет дальше. Теоретические и особенно политические предметы сдавала хорошо, играла неплохо, сражалась с идеологическими противниками — и было не скучно. А когда кончила Консерваторию и попала преподавателем в музыкальную школу, не страшилась того, что ее ожидает. Ее собственная учительница говорила: «Педагогами не рождаются, педагогами становятся. Есть, конечно, и прирожденные, но их очень мало. Надо только быть добросовестной. А остальное — дело привычки».
Так оно и оказалось. Всякое дело можно полюбить, если оно в существе своем благородно.
Правда, ученики попадались чаще всего средние. После школы в училище поступали немногие. А другие и вовсе бросали музыку. Может быть, ей просто не везло. Ведь брались же откуда-то феноменальные дети! И Эмиль Гилельс был когда-то мальчиком Милей и тоже учился в музыкальной школе.
И вот попалась ей удивительная ученица — явление. И теперь не знаешь, что с ней делать. Еще в тридцать шестом ее привела худенькая, совсем простая большеглазая женщина, до того скромная, что даже оправдывалась: «Это мне Мария Тимофеевна из школы велела девочку показать, уж вы, пожалуйста, извините». Она так отличалась от самодовольных и требовательных матерей, что Руднева даже с тревогой подумала: «А вдруг придется отказать?»
Она помнила свое волнение, когда, показала Машу другим педагогам и директору школы, и директор, выслушав Машу, особенно переложение «Лизочка», сказал: «У этого ребенка — крылья». Да, это был удивительный, единственный в школе случай. Мудрено ли, что Елизавета Дмитриевна не захотела расстаться с талантливой девочкой и оставила ее при себе, а не послала в школу для одаренных детей? Кто мог предвидеть близкую войну и все ее бедствия?
