Взломанные и опустошенные ящики старательно забили. На них опять красовался адрес: «Хельсинки».
Наконец, наступил вечер. Рабочие задраили люки, прикрыли их брезентом и сошли на берег. У сходней стояли форман и полицейский.
— Поднимите руки! — говорил полицейский каждому сходившему с парохода и торопливо шарил по карманам, груди и ногам. Ощупывая, он заставлял вынимать из карманов всякий показавшийся подозрительным предмет: трубку, кисет или недоеденный кусок хлеба. Да, теперь они обыскивали, ощупывали! А в трюме стояли опустевшие, но хорошо заколоченные ящики. Ими никто не интересовался.
— Погодите, остановитесь! — крикнул вдруг полицейский изменившимся голосом, когда мимо него проходил пожилой рабочий, седой, исхудалый человек. — Я теперь понимаю, почему вы так торопитесь. Сахарок, конечно, сахарок! Да, господин хороший, вам придется пойти со мной.
— Но, господин полицейский, ведь этот сахар рассыпался на палубе. Я его только подмел и насыпал в карман.
— Знаем, знаем, как вы подметаете! Как звать? Паспорт!
— Но, господин полицейский, ведь я же не украл, только поднял с полу! Ведь этот сахар все равно затоптали бы.
— Это не ваше дело. Вы арестованы! Без разговоров.
Старика, соблазнившегося двумя пригоршнями сметок, арестовали. Здоровенный молодчик в фуражке с красным верхом гнал его впереди себя через весь порт, мимо всех пароходов. Люди останавливались, смотрели вслед и усмехались:
— Попался, старый жулик!
Помрачневший Волдис наблюдал эту невеселую сцену.
— Карл, есть ли на свете справедливость? Настоящих воров, которые взламывали, грабили и продадут награбленное, — не трогают, а этого старика засадят в тюрьму, и он до конца жизни будет ходить с позорной кличкой «вор».
Карл пожал плечами.
— Красть можно. Судят ведь не за кражу, а за то, что попадаешься. Судят дураков и растяп.
— Чтобы они научились ловчее воровать?
— Так получается…
***
На другой день утром начали разгружать нижний трюм. Он был заполнен зерном — пшеницей насыпью. Из конторы стивидора привезли воз деревянных лопат и книперов. Книпер — это веревочное приспособление, концы которого продеты в деревянные колодки с двумя отверстиями. Веревка передвигается в этих отверстиях, увеличивая или уменьшая размеры петли. Такую петлю накидывают на мешок, колодки прижимают его, и мешок можно тащить из трюма. Каждый книпер имеет семь-восемь петель.
Волдис с Карлом встали на насыпку мешков. Один расстилал мешок и держал его края, другой в это время лопатой насыпал в него пшеницу. Мешок ставили в образовавшееся углубление и несколькими лопатами почти наполняли. Затем тот, кто держал мешок, ставил его на попа, а другой насыпал доверху.
В каждой половине трюма один рабочий стоял на книперах, и хотя работа у него была не такая тяжелая, как у насыпавших, ему приходилось очень спешить, чтобы вовремя прицеплять пакеты.
На завязывании мешков в каждом помещении работало несколько женщин. В том углу, где трудились Карл с Волдисом, мешки вязала молодая румяная девушка, в коротком платье, высоких ботинках на шнурках и красном платке, туго стягивавшем волосы.
Не успела она завязать пять или шесть пакетов, как к люку подошел один из штурманов, кивнул ей и ушел.
— Вы пока обойдетесь без меня? — обратилась девушка к рабочим. — Мне нужно ненадолго отлучиться.
— Обойдемся, — ответил Карл.
Девушка ушла, и полчаса мужчины сами завязывали мешки. Пришлось крепко поднажать, они еле успевали своевременно готовить свои пакеты.
От зерна поднималась пыль, ею покрылось лицо, во рту пересохло, а спина совсем одеревенела.
Время от времени товарищи менялись: пока один насыпал, другой немного отдыхал, поддерживая мешок.
Через полчаса девушка возвратилась.
— Ну, Анныня, как успехи? — насмешливо спросил ее кто-то из мужчин, работавших на другом конце,
— Это мое дело.
— Хорошо американцы платят?
— Тебе какое дело?
От нее попахивало водкой, и она избегала смотреть в глаза товарищам. Конечно, она была молода, с румяным круглым лицом, с толстыми икрами… Американцы смотрели на ее ноги, и это было все, что их интересовало в Риге.
Анныня вязала мешки не более получаса, как у люка опять показалось чье-то плотоядное лицо. Кивнуло и исчезло. Анныня оставила работу и пошла наверх.
— Я ненадолго, у меня там дела, — сказала она.
Опять друзьям пришлось поднажать, чтобы не отстать. Один за другим они хватались за лопату, спины их взмокли от пота. А Анныня опять пропадала полчаса, вернулась покрасневшая, и от нее еще сильнее пахло водкой.
— Хочешь выпить? — спросила она Карла, протягивая ему бутылку.
— Спасибо, сейчас не хочется. Где ты достала?
— Не спрашивай, где достала. Бери, когда дают.
— Не нужно.
— Ты какой-то баптист. А ты, наверное, не откажешься? — обратилась она к Волдису.
— Спасибо, девушка, я тоже не хочу.
— Какие же вы мужчины, если боитесь выпить? Я вас считала не такими. Может, потом выпьете?
Она даже приуныла: вероятно, думала порадовать товарищей этим маленьким угощением, а они отвернулись от него, как от чего-то постыдного.
— Дай другим, может, они выпьют, — сказал Карл.
— Это верно. Ребята, кто хочет полечиться?
Во всех углах жадно облизнулись. Конечно, все они с удовольствием попробуют американский гостинец.
Прошло около часа, девушку никто не вызывал. Она прилежно работала. Кругом начались разговоры. Рабочие старались перещеголять друг друга в бесстыдных остротах, осыпая друг друга и в особенности женщин самыми грязными ругательствами.
Волдис прислушивался и не мог понять, откуда брались эти потоки цинизма.
Самыми отъявленными циниками оказывались молодые парни.
Но безобразнее всего выглядело, когда старые, седые рабочие тоже отпускали какую-нибудь сальность, после чего долго смеялись над собственным остроумием.
Волдис представил себе Лауму в этой компании и содрогнулся. Казалось ужасным, что люди могли быть такими. И эти грубые рабочие — не единственные в своем роде и даже не самые грубые. Франты в цилиндрах, с застывшей улыбкой на лице и моноклем в глазу обладают куда более извращенной фантазией.
Женщины, выслушивавшие в пыльном трюме похабные замечания рабочих, не краснели. На дерзость они отвечали дерзостью, но каждое непристойное слово звучало в устах женщин в десятки раз отвратительнее.
Молодая румяная девушка, вязавшая мешки Волдиса и Карла, в карман за словом не лезла. Казалось, мужчины, задававшие ей двусмысленные вопросы, делали это намеренно, испытывая ее выдержку. Но Анныня оказалась неутомимой. Она знала не меньше парней. Когда через час в люке появилось лицо очередного американца, она показала всем нос и поднялась наверх.
«Видите, ухожу. Вы догадываетесь, куда я иду, но это не ваше дело!»
Она была не единственной женщиной, на которую зарились янки. В каждом трюме находилась приятная особа женского пола. Штурманы, матросы и кочегары делали им знаки, позвякивали монетами.
Во время обеда рабочие расхаживали по палубе и коридорам парохода, восхищались машинами, вдыхали вкусные ароматы камбуза и рассматривали татуировку на руках кока-китайца. Из всех кают доносился женский визг, ревели грубые басы янки, звенела посуда и хлопали пробки. В редкой каюте не было женщин. Истомленные «сухим законом» янки пили пиво, вино, водку. Пили много и угощали женщин, кормили их бифштексами.
«Что толкает их на это? — думал Волдис о женщинах, продававших себя с таким спокойствием. — Может быть, они считают это особым видом работы? Такой же, как шитье мешков, подметание мусора или варка обеда? Если бы они не занимались ничем, кроме проституции, — другое дело. Но это не лентяйки, продающиеся на улице, чтобы не трудиться. Они ведь выполняли тяжелую физическую работу и охотно работали бы каждый день.
— Зачем они это делают? — спросил он Карла.
— У янки есть доллары… — угрюмо ответил Карл. — Для этих женщин доллар — целое состояние. Не ради удовольствия они бегают в каюты иностранных моряков.
— Да ведь они же зарабатывают.
— Много ли им удается заработать? Разгрузят этот пароход, и пройдет немало недель, пока они дождутся нового парохода с зерном. На другие корабли их не берут работать.
Мешки, мешки, мешки… Лопата за лопатой, сотни, тысячи лопат час за часом. Тело потное, разгоряченное, в сапоги насыпается зерно, во рту пересохло, ломит спину, ноют мускулы. А вечер еще не скоро. В пять часов, когда рабочие с других пароходов сошли на берег, форман сообщил:
— Сегодня работаем до одиннадцати. Сверхурочно.
Рабочие переглянулись, но никто не огорчился.
