Мы шли узкими, поросшими травой переулками. Восток наливался светом. Над Вознесенской горой веером развернулись первые лучи еще невидимого солнца. Осторожно пробираясь меж сверкающих лучей, над лесистым горизонтом поднялось легкое и светлое, как головка одуванчика, облако. Проплыло немного и исчезло, растаяло в глубокой синеве.
Ксения, спрятав руки под нагрудник фартука, рассказывала о каких-то незначащих пустяках. О большом дожде, что прошел над заречной частью города и ни единой каплей не смочил землю в слободе, о мальчишке, которого укусил за пятку пестрый щенок, а мальчишка от этого вдруг стал веснушчатым, о новых табличках с названием улиц, еще о чем-то. Потом остановилась, взяла меня за руку и, словно о самом неотложном и важном, спросила:
— Вы все еще не женатый?
И, уловив в лице у меня недоумение, поспешила объяснить:
— Война, я понимаю. Только и вы уже не парень, паренек, а молодой мужчина. Вам семью надо, жену. Фундамент в жизни надо закладывать. Чего же все так, без крыши над головой жить? И не только ради себя, если хорошо рассудить, — это общее дело, крепкая семья всего народа касается.
— Я только что с поезда…
Ксения отпустила мою руку. Пошла вперед и, поглядывая через плечо, заговорила еще серьезнее:
— Я вам сосватаю. Нет, нет, не отказывайтесь. Постороннему человеку бывает виднее. Я так-то ведь не сваха, этаким не занимаюсь и вообще свах не люблю. Но — могу посоветовать. Жена или муж по характеру — для человека в семье это самое главное. От этого и вся его жизнь потом сложится. Когда согласно друг друга ведут, вперед на пользу общую будут двигаться, а ежели, в тычки — так всю жизнь на месте и простоят, как тина в тухлом озере. Вот хотя бы, к слову, Катерина, как она вам кажется?
— Хорошая женщина. Прекраснейший человек.
— Нет, а я вам скажу по-другому. Женщины — они до единой все хорошие, только дать им развернуться — тоже многое от мужчины зависит. Катерина-то хороша при своем Алексее. А при другом, может, и она бы не такой была. И Алексея она тоже по-своему переделала. Был бы он, может, парень-забулдыга, коли к другим рукам прибился. А у нее характер сильный…
— Ну что вы, Ксения! — я не дал ей закончить. — Катя! Да мягче ее характером вообще трудно человека сыскать.
— Смотря как вы характер понимаете, — возразила Ксения. — А я так всегда вам могу доказать.
— Докажите. Интересно, как вы докажете…
Мы вышли к мосту, поднялись на насыпь. Мимо нас промчалась легковая машина, обдав пылью и сизым бензинным дымом.
— Ну что ж, Ксения? Доказывайте. Я вас слушаю…
— Когда вы с такой придиркой, не буду я вовсе рассказывать.
Лицо Ксении стало сухим, неприветливым. Обида, непонятная для меня, но задевшая, видимо, ее очень сильно, разлилась в глазах, в углах губ. Я невольно подумал: не то что Катюша, над которой трунить и смеяться можно было сколько угодно. Бывало, насупится, наморщит брови, а сама не в силах улыбку сдержать.
Ксения молча пошла вперед, похлопывая крупной ладонью по некрашеным перилам моста. Я приотстал на два-три шага. Так мы спустились с моста и свернули вправо по берегу, где вперемежку с домами тянулись поросшие полынью и лебедой обрывы, в которых было много набросано битого стекла и жестяных консервных банок.
Мне в этот край идти было незачем, и я хотел уже попрощаться с Ксенией и повернуть обратно. Но тут моя спутница поднялась на ладно сделанное крыльцо длинного двухэтажного пома и поманила меня за собой.
— Нет, нет. Зайдемте на минутку.
Я успел прочесть надпись на стеклянной табличке слева от двери: «Городская больница».
— Что нам делать здесь?
— Увидите…
Полутемный, пахнущий свежевымытым полом коридор привел нас к высокой, блистающей белизной двери. Ксения стукнула согнутым пальцем в филенку и, не дождавшись ответа, потянула на себя медную ручку.
В комнате не было никого. Стояла узкая кушетка, покрытая клеенкой и поверх нее короткой, в коричневых йодных пятнах простыней. Подальше — столик с никелированными коробками и стеклянными банками, умывальник, медицинские весы, а справа от двери, за ширмочкой, — деревянная вешалка, вся увешанная больничными халатами. Вошла дежурная сестра. По-знакомому она кивнула мне головой и тут же обратилась к Ксении:
— Не забываешь?
— Не забываю, Антонина Львовна.
Высокая, худая, с запавшими щеками и синевой усталости под глазами, Антонина Львовна была удивительно стремительной в движениях. Переставила на столике банки, коробки, одну из них наполнила водой, бросила в нее какие-то инструменты и включила электрическую плитку. Занимаясь работой, она успела снять косынку, оправить закатанные валиком гладкие черные волосы и снова повязаться, подойти к зеркалу, проверить, хорошо ли лежит воротничок, и растушевать мизинцем неяркую помаду на губах.
— Извините, — не поворачивая головы, сказала она (это относилось ко мне).
Ксения быстро скинула забрызганный известью фартук и сунула его в угол, за ширмочку. Взяла себе халат с вешалки, другой подала мне.
— Петра Петровича вот с ними попроведать зашла. Как он там? Можно к нему?
— Идите. На днях думаем выписать. — Антонина Львовна хлопотала возле своих никелированных судков и коробок, по-прежнему стоя к нам спиной. Я в недоумении надел халат.
— Какой Петр Петрович?..
— Увидите…
Отлогой двухмаршевой лестницей мы поднялись на второй этаж. Ксения шла, распахивая двери одну за другой с той свободной уверенностью, которая приобретается давним знакомством с помещением.
— Вы здесь работали, Ксения?
— Как же! Всю войну. Сиделкой… Сначала в школе был госпиталь, потом сюда остатних перевели. Ну, вот мы и пришли.
Палата окнами выходила на восток и вся, словно внутри нее горел огромный огненный шар, была наполнена ярким светом. В палате находился только один человек. Он стоял у окна, заложив за спину руки, и мне сразу бросились в глаза его тонкие с фиолетовым оттенком пальцы.
— Мы к вам, Петр Петрович, — сказала Ксения, проходя прямо к окну, — навестить вас. Вот товарищ, — она посторонилась, давая мне место, — поговорить с вами хотел. Может быть, в газету напишет.
Я ничего не хотел, но у Ксении был явно какой-то свой план, и разрушать его мне казалось неудобным. Петр Петрович медленным движением отвел руки из-за спины и, еще более медленно приподняв правую, протянул ее мне. Я ощутил холод бескровных, еле гнущихся пальцев, заметил, каким напряженным стало его лицо, словно, управляя движением своей руки, ему приходилось решать трудную математическую задачу. Чувствуя всю неловкость такого знакомства, я назвал себя.
— Вы, Петр Петрович, про руки свои расскажите, — требовательно проговорила Ксения. — Товарища это очень интересует.
Петр Петрович показал на свободный стул, сам уселся на подоконник. Та напряженность в лице, с какой он подавал мне руку, исчезла. Он наклонил голову, разглядывая завязки на своих суконных с войлочной подошвой туфлях, и я увидел у него на темени несколько багровых рубцов. Такие же рубцы у него темнели и на шее, на щеках и делали еще более узким его бледное лицо. Говорил он задумчиво, растягивая слова, будто не решаясь закончить фразу, а иногда и на самом деле не заканчивая. Смотрел он исподлобья, сбычившись, и оттого на лбу собирались глубокие морщины, а светлые, чуть зеленоватые глаза уходили под сильно развитые надбровные дуги.
— А что вас интересует? — внимательно спросил он. — » Как я потерял руки или как их вновь приобрел?
Я все еще не мог разгадать замысла Ксении. Но если ей так хотелось…
— Расскажите, что сами найдете нужным.
— Все, все, как есть, с самого начала и до конца, — вмешалась Ксения. — Только… — И многозначительно шепнула что-то Петру Петровичу на ухо.
Он было вскинул на нее удивленные глаза, пожал плечами, но тут же опять опустил голову и стал смотреть н, завязки своих суконных туфель.
— Ага… Да… Это мне осколками мины наделало. Бывают, знаете, такие странные ранения. Одному моему товарищу пулей самый кончик уха отстрелило. А то был случай: пулей же у командира роты мундштук изо рта выбило. У меня, вот видите, голову как исцарапало, на шее тоже рубцы, а лицо ничего… Руки зато… Кости, сухожилия перебило и нервы тоже… Кульками руки повисли… А я по профессии художник-гравер, для меня руки, гибкие пальцы — это главное…
Сразу в госпиталь меня. Там — непременно ампутировать обе руки. Понимаете, все перебито, висят… Но я гравер, художник-гравер. Не даю ампутировать. Все думаю: а вдруг есть какой-нибудь один шанс?.. Кричу, что руки еще живые у меня… Тогда корпусной врач… говорят, два часа чудодействовал, пока я лежал под наркозом… А меня после вот сюда, в Н-ск, в бинтах и в гипсе привезли.
Петр Петрович повернулся боком, только теперь я заметил блеснувшую у него в складках больничного халата золотую звездочку Героя Советского Союза. Резкий солнечный свет отбрасывал от головы Петра Петровича тень. Он говорил, слегка покачиваясь, и тень все время ползала по косяку.
