— Да, — сказал Никитин. — В моем взводе тоже что-то такое ерундовое. Но ты знаешь, я сам не могу отделаться от чувства, что все кончилось…
Они замолчали. По середине мостовой шла группа солдат-саперов, донесся смех, перебористые звуки губной гармошки.
— Твой Меженин, по-моему, занялся одними трофеями, — проговорил Княжко и, переложив веточку сирени из правой руки в левую, ответил на приветствия поравнявшихся солдат, один из них, веселый, хитроглазый, бедово играл «Катюшу» на губной гармошке. — И он давит на всех. Ты это замечаешь?
— Замечаю, но он прекрасный командир орудия.
— Ты либерал — адвокат девятнадцатого века, — сказал Княжко. — Не вижу в этом разумной полезности. Ты командир взвода, и ты должен влиять на солдат, пока не все кончилось…
— Неужели ты думаешь, что еще не скоро кончится?
От закрытого бара на углу под старой вывеской, где был изображен медведь с пенившейся в лапе кружкой пива, они свернули на боковую улочку, всю здесь заставленную машинами артиллерийских тылов, фурами и повозками медсанбата, сплошь заросшую вдоль тротуаров старыми соснами, прошли сквозь их желтую тень, и в конце улочки, будто крыши раздвинулись впереди, обоих ослепила глубинная прозрачность голубого волнистого воздуха над полями, погожего голубого неба с легкими по высоте дымами весенних облаков, засияла солнечная даль молодой травы, разрезанная вытянутым за окраиной городка длинным зеркалом озера в песчаных, как курортные пляжи, берегах, — всюду, до горизонта, стоял теплый майский полдень.
— Я думаю, — сказал задумчиво Княжко, — что мы не простим себе, если окажемся в бессильном положении.
В этом отдаленном от передовой тишайшем городке еще соблюдалась светомаскировка, и поздним вечером сидели с наглухо задернутыми шторами в большой комнате первого этажа, напоминавшей не то кабинет, не то библиотеку, с веселым азартом пили баварское пиво, раздобытое старшиной на берлинских складах, нещадно курили безвкусные трофейные сигареты и вели нескончаемые разговоры.
Было тут шумно, по-домашнему непривычно светился над столом стеклянный зеленый абажур керосиновой лампы, плыл в бесконечном течении сигаретного дыма, как в замутненной воде, покачивался фосфорической медузой среди поблескивающих корешков старинных книг в окружении оленьих рогов и темноватых картин, на которых сумрачными скалами возвышались под тучи очертания средневековых замков.
После ужина нежданно пришел сопровождаемый младшим лейтенантом медицинской службы Аксеновой комбат Гранатуров, раненный в руку на западном берегу Шпрее, двадцатипятилетний гигант с оглушительным басом. Он громогласно сообщил, что в медсанбате соскучился по дьяволам-огневикам, надоело кушать манные кашки, и вот с Галочкой оказалось ему по дороге, стало быть — принимайте гостей, если, конечно, здесь еще считают его комбатом. Тут же из разговора, когда начали вспоминать события дня, Гранатуров узнал о трофейных рейхсмарках, совсем теперь бесполезных бумажках от наложенного Никитиным вето, и, развеселившись, недолго размышляя, посоветовал пустить их в умное депо — раздать для интереса тысяч по десять и перекинуться в двадцать одно, чтобы выяснить, кому все-таки в любви везет, а кому и нет, и, глянув подмигивающе на Галю, на сдержанного лейтенанта Княжко, предложил:
— Прошу вас, Галочка, попытайте счастья, сядьте с нами. Интересно посмотреть, как в этом случае везет женщинам.
— Зачем? Вы хотите лишить меня особенностей слабого пола, Гранатуров? — безразлично сказала Галя, садясь на кожаный диван под книжными полками. — Это вам лично мало что даст.
— Мне лично везет как утопленнику, — вздохнул Меженин, выкладывая на стол из мешка пачки денег. — Хотел бы разок в медсанбатик попасть, товарищ младший лейтенант медицинской службы.
— Разумеется, началось бы невообразимое, за вами ходили бы по пятам с манной кашкой. Бедный медсанбат. — У нее был глубокий грудной голос, переплетенный тугой ниточкой насмешки, и, может быть, если бы не удлиненный нежный овал лица, нежная от вороненых волос и бровей белизна лба, она могла бы показаться не по-женски чересчур резковатой, как бывают нестесненно решительны медсанбатские врачи и сестры в обществе солдат.
— Итак, начнем картежную жизнь! — скомандовал Гранатуров. — Ша, славяне! Ахтунг!
Меженин первый поставил в банк и, пощелкивая, поигрывая, треща чистенькой атласной колодой с двойными портретами Гитлера вместо обычных валетов, начал сдавать карты.
— Книги, оленьи рога, старинные гравюры. И даже камин, — проговорила Галя и, пробежав темными глазами по комнате, очень длительно поглядела на Княжко и Никитина. — Чей-то нарушенный русскими уют… Представляю, как они могут нас бояться и ненавидеть. Лейтенант Никитин, вы сами здесь расположили свой взвод?
— Именно, — сказал Никитин. — Пустой дом. Хозяев нет.
— А лейтенант Княжко в соседнем доме? Вы рядом?
— Вероятно, — сухо ответил Княжко. — Вероятно, мой взвод в соседнем доме.
— Огневые взвода располагаются рядом, чтобы вы знали, Галочка! — пророкотал весело Гранатуров, взяв выкинутую Межениным на стол карту. — Еще одну. Так… Еще на счастье. Да, судьба — котелок, жизнь — балалайка, перебор! Вот кому везет во всех смыслах, сержант, так это тебе! Пять сотен враз проиграл! Дьявол ты везучий! Попробуй-ка, везет ли лейтенанту Княжко!
— Не отрицаю, по слухам, мама меня в лапоточках родила. — Меженин, довольный удачливым началом, подправил выросшую кучку денег в банке, снова защелкал картами. — Говорят, раньше эксплуататоры женщин в карты проигрывали и выигрывали. На сколько идете, товарищ лейтенант? Вам без всяких-яких полное очко подкатит — тройка, семерка, туз… Не пойдете втемную? — спросил он Княжко и вскинул ресницы, жестковато-ласковым взглядом обвел Галю, откинувшуюся на диване; суконная юбка цвета хаки стягивала ее сжатые колени, поблескивали сапожки. — Вот ежели бы вы, Галочка, жили в те времена и вас проиграли, чтоб вы сделали, интересуюсь?
— Втемную — нет. — Княжко еще не раскрыл выложенные на скатерть карты, как лицо его будто заострилось от короткого Галиного смеха, от грудного звука ее голоса:
— Остроумно шутите, Меженин! Но отвечаю вам без шуток. Вы средневековый феодал сорок пятого года. Если бы вы меня выиграли, не дай бог, я положила бы под подушку остро наточенный кинжал.
— И, значит, убили бы, не пожалели?
— Не задумалась бы. Ни на секунду.
— Проглоти, сержант, и улыбайся. Ясно? — восхищенно вскричал Гранатуров и здоровой правой рукой выдернул из ножен на ремне трофейный, зеркального блеска кортик, повертел им в воздухе. — Не подарить ли, Галя? На всякий случай!..
— Семнадцать, — бесстрастно сказал Княжко и открыл свои карты. — Что у вас, Меженин?
— Девятнадцать, товарищ лейтенант, — ответил, дунув на карты, Меженин и ухмыльнулся. — Ваша бита! Без всякого шулерства, чин чинарем. Эх, а вот в любви не везет…
— Прочти-ка, Княжко, что за слова на лезвии, — и Гранатуров бросил кортик на пачку рейхсмарок перед Княжко. — Ты один у нас по-немецки стругаешь. Слова — будь здоров! Прочти всем!
— Blut und Ehre, — хмурясь, прочитал Княжко вычеканенные слова на лезвии и перевел: — Блют — кровь, Эре — честь.
Меженин ловкой перетасовкой опытного игрока выгибал, выравнивал, подготавливая в ладони скользкую атласную колоду, с ухмылкой догадался:
— В общем, кинжальчик удачу означает. Вроде нашего — «Или грудь в крестах, или голова в кустах». Вы — как, товарищ лейтенант? Сыграете на удачу? Втемную?
— Сдавайте карты, — сказал Никитин. — Мне все равно. На весь банк, что ли.
— Философ ты, Меженин, дальше ехать некуда! — Гранатуров щегольским движением вложил кортик в ножны. — Эту штуковину, друзья мои, в Берлине взял, в штабе летной школы гитлерюгенда на Шпрее. Правильно — кровь и честь. Сильно сказано. Оттого и Галочке предлагал. Налить пива, Княжко?
— Нет. Не налить.
— Прости, забыл — ты у нас не пьешь и не куришь. Аскет. Танковая броня. Железобетон!
Он нашел на столе раскупоренную бутылку, черные, жгучие глаза его с вопрошающим интересом окинули Галю с головы до узких хромовых сапожек, сложенных крестиком, спросил, улыбаясь:
— Вам не скучно с нами, Галочка?
Она уже не оказывала никому внимания, как бы отсутствующе сидела в уголке старинного кабинетного дивана, подперев кулачком щеку, другой рукой листала на коленях тяжелую от коленкорового переплета книгу, снежной белизны ее лоб наклонен, темнели строго слитые брови, какое-то новое, задумчивое и сдержанное напряжение было в ее лице.
— Галочка, — нежно зарокотал Гранатуров и гигантским корпусом перегнулся к ней. — Ну чего вы там в книгу хмуритесь? Поговорите с нами, бокал пивка выпейте, и все нормально будет. Если вас тут кто стесняет, так вы ноль внимания — вам все разрешено, вы как-никак, а офицер, Галочка!
