— Нет, это ты ловко сообразил. Хорошо, что сегодня воскресенье — посмотрю, значит, бесплатный спектакль.
— Думаю, что ты разрешишь остаться и мне. Я ведь почти прямо от Вилде прискакал, боялся, как бы они рано не нагрянули, хотел предупредить.
— А чего же, у окна для всех место найдется.
— Вилде дождаться не мог, когда мы уйдем. По глазам видно было, как ему не терпелось приняться за дело.
— Прожженный, видать, мерзавец, — сказал Юрис. — Знаешь, что, Жубур? Не мешало бы нам позвать еще кого-нибудь из товарищей, — пусть поглядят на этот балаган. Чем больше свидетелей, тем и для тебя лучше.
— Что верно, то верно, Юрис. Вот только не знаю, как мне быть. Скоро утро, а я при свете не рискну показаться возле вашего дома. Так можно все дело испортить.
— Тебе и не надо выходить — сиди здесь. Я тоже сегодня никуда не пойду. Мы лучше вот что сделаем. Мой старик отправится в Чиекуркалн и скажет Спаре, отцу Айи. Как ты? Ничего, если его позовем?
— Наоборот, его мне больше всех хочется видеть.
— Вот и ладно. Я разбужу старика, чтобы он с первым трамваем выехал. Кто его знает, когда они откроют балаган.
Юрис вошел в комнату, где спали родители. Оттуда доносился сначала разговор вполголоса, потом топот босых ног, — старый Рубенис начал одеваться.
…В кухне на плите жарилась салака. За дверью, в комнате сидели четверо мужчин и прислушивались к возне мамаши Рубенис. Только теперь, при дневном свете, Жубур разглядел опрятную бедность рабочего жилища. Старый, грубой работы платяной шкаф, выкрашенный в какой-то буровато-коричневый цвет, комод с потускневшим зеркальцем, в которое нельзя было рассмотреть собственную физиономию, кровать, полированный стол, несколько стульев с плетеными сиденьями. В углу стоял сундучок, какие обычно заводят матросы: старый Рубенис в молодые годы служил во флоте. С печной отдушины свисали связки табачных листьев. Рядом, на лежанке, была и дощечка для резки табака. Тюлевые гардины, прохудившиеся от многократных стирок, полосатый, протертый до дыр половичок, несколько цветочных горшков, фотографии в деревянных рамочках, этажерка с книгами — вот и все богатство Рубенисов, если не считать большого желтого кота, который неотступно ходил за хозяйкой и мяукал, почуяв запах салаки.
Подобные квартирки в одну комнату с кухонькой, подобную бедность, а на первый взгляд и покорность их обитателей, Жубур наблюдал не впервые. Так было везде, где жили рабочие. Он и сам рос в такой же обстановке, не лучше была и его теперешняя комната.
Юрис сидел у окна, не спуская глаз с улицы. Отсюда был виден гараж, двор и часть тротуара. Двор был пуст. В дальнем углу, возле поленницы дров, стояло несколько бочек из-под бензина.
Старый Рубенис рассказывал о своем житье-бытье:
— Прошлым летом в самый штиль проработал я одну неделю у рыбаков береговым. Салака тогда была нипочем. Засолили мы три пуры[25], это выходит — целую бочку. А сейчас — глядь, половины уж как не бывало. Осенью кадку грибов насобирали, ну, жена в Катлаканской волости на копке картофеля была — тоже несколько пур заработала. Вот так только и перебиваемся, а иначе прямо подыхать приходится рабочему человеку. А что в порту получаешь — гроши.
— Со всех, со всех сторон жмут, — вторил ему Спаре. — Поленца не дадут с плотов взять. Пусть лучше на берегу гниют, пока в море не унесет в половодье, лишь бы рабочим не досталось. А как им зиму перемочься, это господ хозяев не касается. Вот придет весна — иди на реку, работай до самых холодов, пока мясо с костей не начнет слезать от воды. Заболеешь — пожалуйста, больничная касса выпишет тебе лекарство от живота. А насчет пособия лучше не заговаривай. «У вас, говорят, и сын есть и дочь, обязаны помогать». А какая от них помощь, когда оба в тюрьме сидят? «Пусть, говорят, против власти не встают, пусть ведут себя, как порядочные граждане, тогда и в тюрьмы их не будут сажать». Вот как оно у нас ведется.
— Ну, разве у нас можно правду говорить? — подхватил старый Рубенис. — Наши правители не могут ее слышать, у них от нее барабанные перепонки полопаются, уши у них нежные. А придется им услышать, — он задумчиво покачал головой. — Придется… Тогда уж некогда будет разбираться, какие у кого уши. На, набивай, Спаре.
Кисет из свиного пузыря перешел к Спаре, и тот своими заскорузлыми пальцами стал медленно набивать трубку. В комнате заклубились синие облака дыма.
— С нашим братом все эти господа хозяева и серые бароны не стесняются, — начал после глубокой затяжки старый Рубенис. — Но русских — боятся, ух, боятся! У нас в порту один стивидор[26]… Стоит ему только услышать про русских, как у него все лицо перекашивается, а глаза вот-вот на лоб вылезут — того и гляди удар хватит. А заговорит когда — господи боже, чего только от него не услышишь! Весь слюной изойдет, что твоя бешеная собака. Ругаться — ругается, а сам, однако, трясется.
— Знает кошка, чье мясо съела, — усмехнулся Юрис. — Больше всего они бесятся потому, что никак им не удается навязать народу свою ненависть к русским. Как они ни клянут их, а наш народ все равно уважает русских, удивляется их успехам и желает советской власти одного добра.
— Собака лает, ветер носит, — сказал Мартын Спаре. — У нас самые темные люди и те говорят, что, пока Латвия не станет для России доброй соседкой, порядочной жизни не будет. Плохо ли было лет десять тому назад, когда в порту было тесно от советских пароходов? Хватало и хлеба и работы.
— Плохо ли было! — повторил Рубенис.
— Ничего, дайте срок, — сказал Жубур, — и спять в наших портах будут стоять советские суда и всем фабрикам хватит работы.
— Понятно. Надо только сначала дать по шеям всем буржуям и их прихлебателям, — продолжил его мысль Спаре. — Иначе ничего у нас не получится.
— И прогоним, — сказал Юрис, сказал так уверенно, как будто это зависело единственно от его желания. — Прогоним их в тартарары и заведем в Латвии свой собственный порядок, какой требуется рабочему народу. Тогда русский и латыш подадут друг другу руки, как братья. Ну, а если мы с русским народом будем вместе держаться, нам никакие завистники, никакие живоглоты не будут страшны.
— Что и говорить! — На изборожденном морщинами лице Спаре заиграла улыбка, из-под густых бровей задорно блеснули глаза. — С двумя сотнями миллионов придется по-другому разговаривать. И дай бог, чтобы поскорее наступили эти времена. Если до дела дойдет, я сам в стороне не останусь. Я тоже приложу руку, чтобы скорее покончить с этой лавочкой.
— А ты как думаешь — старик Рубенис спрячется в кусты и будет глазами хлопать? — вскинулся Рубенис. — Будет ждать, когда ему на тарелочке новую жизнь поднесут? Черта с два! Тут придется всему народу взяться!
Рубениете поставила на стол сковороду салаки, полкаравая черного хлеба, печенный в золе картофель.
— Пожалуйте завтракать. Уж не обессудьте, — чем богаты, тем и рады. Присаживайтесь, молодой человек, — она ласково взглянула на Жубура.
Каждый раз, когда Жубур слышал от рабочих обращенные к нему слова «молодой человек», «господин», — ему становилось не по себе, он чувствовал себя каким-то отщепенцем. Своего брата рабочего никто так не называл. Он часто задавал себе вопрос: в чем причина этого отчуждения? Ведь не в несчастном галстуке и белом воротничке: рабочие и сами надевали их по праздничным дням или по случаю какого-нибудь семейного торжества. Может быть, слишком по-книжному, по-чудному звучала для них его речь? Но он вообще не старался щеголять изысканностью выражений, не любил употреблять без нужды иностранные слова. И лишь с недавней поры, когда Жубур стал глубже вникать в жизнь, он начал понимать, как воздвигалась эта невидимая, но ощутимая преграда между интеллигентами и рабочими. В наставлениях его отца, так и не дождавшегося лучшей доли, выражалась мечта «вывести в люди» сына, увидеть его в белом воротничке и с портфелем. Но это не была мечта всего народа. Народ хотел не благополучия отдельных сынков, которые, став интеллигентами, часто забывали, кому они обязаны этим благополучием, и переходили в стан врага, — нет, он хотел завоевать счастливое будущее для всех своих сыновей и дочерей…
Скудный завтрак подходил уже к концу, когда Юрис, который не оставлял своего места у окна, махнул рукой Жубуру.
— Иди скорей, взгляни — по-моему, там что-то начинается.
Не спеша, будто прогуливаясь, направлялся к гаражу весьма приличного вида господин в сером полушубке с поднятым меховым воротником, поверх которого виднелись лишь роговые очки. Почти при каждом шаге, но осторожно, еле поворачивая голову, он бросал по сторонам взгляды. Возле гаража господин остановился, вынул портсигар и стал закуривать. В этот момент он повернулся лицом к окну, и Жубур разглядел его.
