205
…Я тебя вылечу, не дам тебе сдаться…— Здесь Булгаков воспроизводит слова Елены Сергеевны, часто произносившиеся ею в тяжелые для писателя времена. 14 января 1933 г. Михаил Афанасьевич писал своему брату Николаю в Париж: «Силы мои истощились… Елена Сергеевна носится с мыслью поправить меня в течение полугода. Я в это ни в какой мере не верю, но за компанию готов смотреть розово на будущее».
— Я стоял в том же самом пальто, но с оторванными пуговицами… заросший громадной бородой, в дырявых валенках…— Писатель недвусмысленно намекает, что герой был арестован и несколько месяцев находился в «местах не столь отдаленных».
Номер этой и последующих глав в оригинале — арабскими цифрами.— L.
Слава петуху! — Согласно многим легендам и народным преданиям, петух — символ света и солнца; его крик символизирует уходящую тьму и наступающий рассвет, всякая нечисть с этого момента начинает терять свою силу. У Булгакова образ петуха буквально пронизывает все его творчество.
А. И. Куприн однажды описал поведение «нансеновского петуха», попавшего на борту «Фрама» в заполярную ночь: «Он так привык к тому, чтобы вслед за его звонким криком послушно всходило великолепное солнце, что в первый раз, когда оно не выкатилось из-за горизонта, Петух гневно ударил шпорой и уже приготовился сказать, подобно своему знаменитому тезке:
— Мне кажется, что я ждал?
Но солнце не появилось даже с опозданием. Петуху пришлось повторить свой возглас еще раз, и еще, и еще. Солнце не повиновалось. Через несколько ужасных дней Петух сошел с ума…»
И далее Куприн сравнил этого несчастного петуха с русским зарубежьем, с Россией, с русским народом, утратившим «понятие о месте и времени выхода солнца» (К у п р и н А. И. Нансеновские петухи // Общее дело. Париж. 1921. 2 мая).
…присасывать и причмокивать, резкие изменения голоса…— При создании образа Варенухи писатель использовал рассказ А. К. Толстого «Упырь».
Варенуха не отбрасывал тени.— Булгаков, очевидно, был знаком с книгой А. Шамиссо (1781—1838) «История Петера Шлемеля» (1814), герой которой продает свою тень нечистой силе. Продавший свою тень (или утративший ее по какой-то другой причине) уже не отбрасывает ее и числится в договоре с нечистой силой. Позже этот мотив был использован писателями при описании «демонических» явлений (А. К. Толстой и др.).
Сон Никанора Ивановича.— Одна из самых острых в политическом отношении глав романа. При публикации романа в журнале «Москва» (1966—1967) эта глава была почти полностью запрещена цензурой. И это несмотря на то, что автор построил ее в иронически-сатирическом плане, без видимой жалости и сочувствия к пострадавшим.
Дело в том, что Булгаков затрагивал одну из самых зловещих тем в истории прошедшего века — периодически проводимых реквизиций у населения (и у церковных учреждений) в пользу государства. На самом же деле изъятия ценностей проводились чаще всего (особенно в годы Гражданской войны и в начале 20-х гг.) без оформления самой элементарной учетной документации, и у руководителей изъятия имелись неограниченные возможности для присвоения этих ценностей. Автор этих строк познакомился с материалами «муниципализации торговли» в Москве в 1919 г., которая проводилась Каменевым и Гроссбергом. Редчайшие ценности вывозились из «Мюр и Мерилиза» и множества других магазинов сотнями возов без составления какой-либо документации. Грабеж был колоссальным, невиданным. Участники грабежа в один день становились богатейшими людьми. Сколько из общего количества изъятых ценностей оставалось у государства — никто, конечно, сказать не может.
Изъятия золота и валюты в последующие годы проводились более организованно и сопровождались жестокостями чрезвычайными, ибо в руках ВЧК (ОГПУ, НКВД) были сосредоточены, по сути, все виды власти. Как писал в свое время В. Г. Короленко, «революция чрезвычаек сразу подвинула нас на столетия назад в отношении отправления правосудия». Зато новые сановники обогащались несметно. Об этом очень часто писали газеты русского зарубежья. Так, 3 февраля 1928 г. в газете «Возрождение» была помещена злая заметка известного публициста Александра Яблоновского под названием «Луначарочки». На сей раз в публикации говорилось не о гареме Луначарского и ему подобных и не о «грехопадении луначарочек», а об одежде и украшениях, которые им раздаривают нарком просвещения и другие сановники из различных «источников»: бриллианты, диадемы из жемчуга и пр.
Булгаков, конечно, был в курсе всех этих безобразий и отвечал на них так, как и мог ответить: сатирой и презрением.
Прямо скажем, все воры…— Вот так ненавязчиво, в диалоге Булгаков раскрывает «страшные черты» русского народа (см. его письмо правительству от 28 марта 1930 г.).
Пушкиным-то меня не удивишь…— В ранней редакции конец главы более эффектный и острый — с проповедью священника о необходимости сдачи валюты: «…Божие Богу, но кесарево… принадлежит кесарю», то есть существующей власти.
На Лысой Горе.— Многое еще в романе остается тайной. И проясняться оно будет по мере более глубокого изучения жизненного пути писателя, в том числе и во время Гражданской войны. Вполне понятно, что и в Киеве в 1918—1919 гг., и на Кавказе в 1919—1920 гг. Булгаков был свидетелем (вольным или невольным) многих жутких сцен, о которых он, по вполне понятным причинам, ничего не говорил. Но он, несомненно, использовал свои впечатления для описания тех или иных событий в своих художественных произведениях. Лексика и зарисовки Гражданской войны встречаются и в главе «На Лысой Горе». Здесь действуют «взводы» и «эскадроны», «солдаты» и «офицеры»…
Нет смысла в усердном сопоставлении описанной им казни Иешуа с казнью Иисуса Христа, поскольку Булгаков, обладая чувством меры, использовал лишь некоторые эпизоды из евангельских повествований, чтобы создать видимость «похожести» в этих двух описаниях казни. На самом деле в романе распинается именно «Иешуа», которому суждено было жить и творить в «красном Ершалаиме» в двадцатые-тридцатые годы. И «игемон», и «Каифа» — совершенно прозрачны, поскольку также действуют в те же годы в том же месте. Загадочен лишь «Левий», с такой редчайшей преданностью относящийся к Иешуа (Е. С. Булгакова очень любила этот образ, находя в нем кое-какие свои черты; но Левий Матвей был сотворен писателем в 1928—1929 годах!). И не случайно «толпа» и «чернь» фактически не играют никакой роли в судьбе Иешуа (в первых редакциях романа Воланд, отвечая на вопрос Берлиоза об участии толпы в подстрекательстве к казни Иешуа, говорит: «Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат!.. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович, во все времена толпа — чернь…»). Судьбу Иешуа решают Каиафа и Пилат. Причем надо заметить, что в процессе работы над романом (от редакции к редакции) писатель роль Каиафы, выражающего интересы каббалы, сужает, а роль (и вину!) прокуратора в гибели Иешуа поднимает.
…и таблицами с надписями на трех языках…— И ни слова не говорится о том, что же было написано на этих таблицах. В позднейшей редакции Булгаков добавляет: «…на каждой из которых было написано „Разбойник и мятежник“».
В данном случае писатель совершенно сознательно отходит от важнейшего евангельского события, как бы подчеркивая, что речь идет совсем о других временах и других лицах. Сравним с описанием этого события в книге Фаррара «Жизнь Иисуса Христа» (одном из основных литературных источников для Булгакова):
«Когда крест был поставлен, иудейские начальники в первый раз ясно заметили смертельное себе оскорбление, в котором Пилат выразил свое негодование. Раньше, по своей слепоте и самоуверенности, они воображали, что распятие Христа будет поруганием только Его Самого. Но теперь, когда они увидели Его висящим среди двух разбойников, на кресте более высоком, им внезапно пришло на мысль, что тут была публичная насмешка и над ними. Потому что на белой, выкрашенной известкой, деревянной доске (эту деталь Булгаков в последней редакции ввел в текст — осужденные у него с «белыми досками на шее».— В. Л.), видимой так ясно над головой Иисуса Христа на кресте, имелась черными буквами изображенная надпись на трех самых распространенных языках древнего мира, из которых один несомненно был известен каждому в этой собравшейся толпе: на официальном латинском, ходячем греческом и народном арамейском. Надпись гласила, что Человек, преданный таким образом позорной рабской смерти, Этот Человек, распятый между двух разбойников, на виду у всего мира, был — ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ» (С. 771—772).