— Ты, — сказалъ отецъ:- векселей тамъ надавалъ?
— Да, — отвѣтилъ сынъ, весело поигрывая съ собачкой Іакова Васильевича. — Деньги были нужны.
— Что же у меня не спросилъ?
— Я спрашивалъ, да вы сказали, что еще не получали изъ деревни, такъ я и занялъ. Apporte! — крикнулъ онъ собачонкѣ, кинувъ на полъ свои перчатки.
— Однако, надо было бы позволенья спросить, можно ли занимать.
— Что это вы, развѣ я ребенокъ?..
— Не ребенокъ, но кутить я тебѣ не позволю. Я давно собирался тебѣ замѣтить, что твоя жизнь меня сильно огорчаетъ.
— Не смѣй грызть, не смѣй. Apporte! — забавлялся сынъ съ собачонкой.
— Послушай, я съ тобой говорю…
— Я слушаю.
— Чего-жъ ты съ собакой возишься?
— Это мнѣ не мѣшаетъ слушать… Ну, служи, Ледька! Т-съ, смирно!
— Ты тамъ съ камеліями возишься, на танцовщицъ тратишься, у кондитеровъ, чортъ знаетъ, сколько проѣдаешь, любовницу держишь…
— А! моя Минхенъ славная дѣвочка!
— Славная или нѣтъ, но все это надо кончить…
— Что съ вами? Вѣрно, васъ приказчикъ разсердилъ? Камеліи, танцовщицы, любовница… Да у кого же ихъ нѣтъ? Я еще молодъ. Когда у меня зубовъ не будетъ, тогда и орѣховъ не буду ѣсть.
— Ну, а я требую, чтобы ты, имѣя зубы, не ѣлъ орѣховъ.
— Что-жъ, вы хотите ихъ всѣ себѣ оставить? — насмѣшливо спросилъ сынъ. — Пошла прочь, дрянная собачонка! — крикнулъ онъ. — Перчатку испортила!
— Не думаешь ли ты мнѣ наставленія читать? — вспылилъ Іаковъ Васильевичъ.
— Полноте горячиться! Не читайте мнѣ наставленій и я вамъ не буду ихъ читать. Вы должны знать, что если у васъ, у старыхъ, есть какія-нибудь потребности, то онѣ должны быть и у нашей братьи, молодежи. У васъ Жюли, у меня Минхенъ, разница только въ именахъ.
— Жюли, Жюли! что вы затвердили ее! — Ты мальчишка, я тебя молчать заставлю!
— Что у васъ за манеры! Вы не съ своимъ канцелярскимъ говорите, а со мною. — Убирайся, скверная собачонка!.. Вы берете на себя право учить меня какой-то лучшей жизни, не исполнивъ обязанности показать примѣромъ, что эта пресловутая лучшая жизнь возможна. Заботились бы обо мнѣ, когда я былъ мальчишкой, не оставляли бы съ гувернанткой, которая чортъ знаетъ что со мною дѣлала, не содержали бы Жюли, о чемъ весь городъ до послѣдняго лакея толкуетъ… Да и живите какъ хотите, я не считаю этихъ глупостей преступленіемъ, но не мѣшайте и мнѣ жить. Нынче вѣкъ не тотъ; вы горячитесь, какъ человѣкъ отжившій.
— Мерзавецъ! — вышелъ изъ себя Іаковъ Васильевичъ. — Я тебя уничтожу!
— Для того, вѣроятно, чтобы легче присвоить имѣніе матери?.. Вы и ее, какъ я слышалъ, попробовали уничтожить. Говорятъ тебѣ отстань, Ледька! — крикнулъ сынъ и швырнулъ собачонку въ уголъ.
Та завизжала.
— Оставь собаку, негодяй!.. Вы всѣ сговорились, всѣ заодно! Вонъ!
— Послушайте, я уйду. Ваше общество не очень пріятно, но вамъ не удастся уничтожить ни меня, ни матери. Совѣтую вамъ не выходить изъ себя и не кричать. Это вредно для вашего здоровья.
Сынъ весь былъ въ мать и могъ шутить даже въ такія минуты. Іаковъ Васильевичъ захворалъ отъ этихъ огорченій. Ему было больно, что онъ отогрѣлъ змѣю на своей собственной груди. Обманутый женой, оскорбленный сыномъ до глубины души, онъ съ прискорбіемъ долженъ былъ искать отрады на сторонѣ; свой собственный домъ сдѣлался ему постылымъ. Я говорю: свой собственный домъ, потому что и домъ, и деревня были его собственные, но онъ ихъ написалъ на имя жены, конечно, не изъ какихъ-нибудь видовъ, а по любви къ ней. Въ это прискорбное время явилась истинною его утѣшительницею совершенно чужая женщина, даже и не нашей націи, не русская, а Жюли, которою его попрекали родные, лишившіе его своей признательности, благодарности и любви; только у этой женщины онъ и отдыхалъ. Она и споетъ ему какую-нибудь французскую пѣсенку, и приголубитъ его, и своимъ молодымъ смѣхомъ разсмѣшитъ. Забудетъ онъ свою тяжелую государственную службу, непокорность негодяевъ-крестьянъ, домашнія непріятности и ободрится опять, чувствуетъ снова силы для служенія отечеству. Іаковъ Васильевичъ радъ былъ душу отдать этой Жюли, и надо сказать правду: стоила она того. Къ Рождеству онъ отдѣлалъ ей квартиру, великолѣпную мебель разную прислалъ, и за два дня до Новаго года повезъ нѣсколько мелкихъ дорогихъ бездѣлушекъ: серегъ, брошекъ, браслетъ и тому подобныхъ вещей. Жюли и не гадала, какая ей радость готовится, какъ она, въ Новый годъ, въ новыхъ брильянтахъ въ собраніи красоваться будетъ. И вотъ тутъ-то видна вся доброта Іакова Васильевича, часто не замѣчавшаяся людьми подъ его наружной суровостью: сколько заботился онъ о выборѣ вещей, сколько старался не проговориться о приготовляемыхъ подаркахъ! Возьмите въ расчетъ и то, что Іаковъ Васильевичъ былъ такою высокою особою, что онъ не только кому-нибудь другому, а и барину иному руки не подавалъ; Жюли же была просто дочь французской рыбной торговки, и объ этой-то плебейкѣ, такъ сказать, заботился онъ, какъ о дочери, у нея-то руки цѣловалъ, передъ ней на колѣняхъ стаивалъ! Подумайте о всемъ объ этомъ, и тогда вы поймете всю доброту его сердца. Признаюсь, мнѣ всегда было жаль, что эта Жюли не русская, не дочь какой-нибудь бабы, торгующей на Сѣнной печенкой и гнилыми апельсинами. Своему какъ-то больше счастья желаешь, чѣмъ чужому. Пріѣхаль въ къ ней утромъ, хотя обыкновенно ѣздилъ по вечерамъ. Ѣдетъ и ужъ чуетъ его сердце, какъ дѣтски обрадуется Жюли, какъ начнетъ примѣрять подарки, смотрѣться въ зеркало и цѣловать Іакова Васильевича; подъѣхалъ въ дому, взглянулъ на него съ улыбкой, зная, что только въ этомъ домѣ и находитъ онъ непритворную ласку, искреннюю радость и любовь, которая дороже золота, которой не купишь за всѣ богатства, какъ не могъ купить ее Іаковъ Васильевичъ у своей жены и у своего сына. Вошелъ онъ по черной лѣстницѣ, чтобы не будить звонкомъ своей подруги, прошелъ кухню, столовую, не встрѣтилъ никого, тихонько отворилъ дверь въ будуаръ, приподнялъ опущенную портьеру и съ улыбкой глядитъ туда… Такъ иногда мать, поднявъ бѣлый пологъ у кровати своего ребенка, любуется спящимъ младенцемъ… На диванѣ, въ утреннемъ пеньюарѣ, сидитъ Жюли и ласкаетъ рукою русые кудри молоденькаго, хорошенькаго, розоваго, какъ персикъ, мальчугана: на томъ нѣтъ сюртука, воротъ батистовой рубашки разстегнуть; зимнее солнце весело играетъ на богатыхъ коврахъ, на бѣломъ атласѣ мягкой мебели… На нашего Іакова Васильевича точно столбнякъ нашелъ; продолжаетъ онъ глядѣть и все попрежнему улыбается доброй старческой улыбкой, какъ будто онъ влюбился въ этого мальчика, у котораго и пушка надъ верхней губой нѣтъ, какъ будто этотъ мальчикъ его сынъ, приласкавшійся къ матери. Да и точно: красавецъ былъ мальчикъ, я его видѣлъ: быстроглазый, полненькій, веселый и такой смѣльчакъ, что чудо. Вотъ на французскомъ театрѣ я видѣлъ одинъ разъ актрису (билетъ мнѣ знакомые подарили); она была въ военномъ костюмѣ и точно такъ смотрѣла, какъ этотъ юноша.
— Кто это тамъ? — спросилъ онъ, глядя на портьеру прищуренными глазенками и стараясь басить.
— Мари, вѣрно, — сказала Жюли.
— Нѣтъ, это какая-то наштукатуренная обезьяна! — воскликнулъ юноша, разсерженный, что ему помѣшали вести сладкія рѣчи съ Жюли.
— Да вѣдь теперь святки, такъ она и замаскировалась, — засмѣялась веселенькая Жюли.
Она была сущій ребенокъ.
Юноша вскочилъ и подбѣжалъ къ портьерѣ, гдѣ все еще стоялъ Іаковъ Васильевичъ и продолжалъ улыбаться.
— Мерзавецъ: какъ ты смѣешь подсматривать? — крикнулъ взбѣшенный мальчуганъ своимъ дѣтскимъ басикомъ и съ быстротою молніи далъ двѣ пощечины Іакову Васильевичу, повернулъ его за плечи налѣво кругомъ и пнулъ ногою.
По этому пинку было сейчасъ же замѣтно, что онъ недавно изъ училища вышелъ. Нашъ братъ не дастъ такого ловкаго пинка, отвыкли мы отъ этихъ школьныхъ продѣлокъ, у насъ и ноги-то не гнутся теперь, какъ въ былые годы… Іаковъ Васильевичъ обезумѣлъ, разронялъ всѣ подарки и, какъ курица, мелкими шажками, какъ онъ никогда не хаживалъ, побѣжалъ вонъ, согнувъ спину. Извѣстно, молодой гнѣвъ быстро проходитъ, смѣшливость беретъ свое; юноша не выдержалъ, куда у него и бѣшенство дѣвалось, схватился руками за бока и захохоталъ.
— Жюли, Жюли, глядите, какимъ онъ пѣтушкомъ удираетъ! — кричалъ сорванецъ, отирая слезы, катившіяся отъ искренняго молодого смѣха.
Жюли взглянула и прыснула: молодой смѣхъ заразителенъ. А бѣдный Іаковъ Васильевичъ все бѣжалъ, захватилъ шубу, надѣлъ ее бокомъ и все бѣжалъ до самой кареты, и все слышался ему этотъ смѣхъ, — и домой онъ пріѣхалъ, а смѣхъ все звенитъ въ его ушахъ.
— Иванъ! — крикнулъ онъ камердинеру изъ кабинета.
— Чего изволите? — спросилъ тотъ.
— Кто тамъ въ залѣ смѣется?
— Тамъ никого нѣтъ-съ,
— Дуракъ! развѣ можно смѣяться, если никого нѣтъ? Скажи, чтобы не смѣялись. У меня дѣла.
— Слушаю-съ! — произнесъ камердинеръ, покачавъ головой.
