— Свое. А ты как считаешь?
— И я думаю, что свое.
— А я уж решил, что ты хотел меня обидеть, — пошутил Новиков и встал. — Пошли?
— Я не тороплюсь.
— Ладно, — Новиков улыбнулся, похлопал приятеля по плечу, положил купюру на стол. — Только не перегибай.
— Конечно, — приятель улыбнулся на купюру и тоже похлопал Новикова по плечу. — Ты тоже веди себя хорошо, не нарушай правила уличного движения.
— Не злись. Не так все страшно!
— Конечно. Только надоело. Поеду к брату в Тулу, проветрюсь…
— Когда ты думаешь ехать?
— Одно дело кончу и через неделю.
— Комната у тебя остается?
— Комната?.. Остается. Тебе ключ нужен?
— Да.
— Дам. Только книги чтоб не лапал никто.
— Не беспокойся.
— Я за тебя не беспокоюсь. Позвонишь тогда в понедельник, с утра и договоримся.
— Добро.
— Это… девочка, которую я видел? Таня?
— Имеет значение?
— А как же — комната моя и книги мои.
— Ты — принципиальный?
— Да, как ни странно. — И взял со стола купюру и повертел в руках.
— Та, — сказал Новиков, чтоб прекратить разговор.
— Таня, — сказал приятель. — Хорошая девочка. Зачем она тебе? Она идеалистка.
— А зачем мне материалистка?
— Ах, да, ты — хозяин жизни. Вот видишь, и я тебе пригодился.
— Пригодился, старик, спасибо.
Оба поулыбались друг другу, пожали друг другу руки.
— Пока.
— Пока.
— Будь здоров!
— Будь здоров!
Он долго выбирал букет.
Кавказец сказал недовольно:
— Бэри любой, все хорошие.
Новиков поднял на него глаза и разглядел его. Он не любил этих людей, хотя и пользовался их услугами. За услуги платил, но терпеть не мог слушать их советы.
— Слюшай, — заговорил Новиков вдруг с акцентом. — У тэбя мама ест, жэна ест?.. Дэти ест? Большой… Уважаемый человек… Работаешь! Им советуй!
Новиков выбрал один букет, другой… Расплатился.
Из двух букетов составил один хороший. Остальные цветы бросил тут же в урну.
Продавец смотрел на него диким, осуждающим взором. Но был воспитан, молчал, пока не удалился клиент.
Потом Новиков выбрал один цветок, завернул аккуратно в газету и спрятал отдельно в портфель.
Час был вечерний, и таксисты приостанавливали машины и выкрикивали: «В парк, на Ленинский…»
Новиков нагнулся к машине.
— Таганка.
— Нет, — заторопился таксист.
— Рубль сверху.
Машина рванулась и тут же затормозила.
— Садись.
Ехали быстро, все время давали «зеленый».
Таксист — молодой, хорошо одетый парень — покосился на цветы.
— Балуем баб, а зря!
— Чего?
— Я говорю, балуем женщин, а потом они нам на голову садятся. Я свою в порядке держу, чтоб не пикала, за домом чтоб лучше смотрела.
— Может, не привыкла к цветам?
— Отчего ж? Я когда за ней ходил, я не жалел! Что хочешь! Я такой, если любовь, ничего не пожалею! Она у меня грамотная, с образованием, английский язык знает в натуре! Я для нее каждый день рубашку менял и цветы, пожалуйста! Все путем, как у людей. А сейчас жена, чего деньги зря транжирить, лучше купить для дела что-нибудь.
— Так, может, ей цветы нужны?
— Ей — нужны, только я — хозяин дома, а она баба, хоть и с образованием.
— Она тебя не разлюбит?
— Куда? Двое детей. Куда она денется?
— И брал бы себе такую, что шмотки любит.
— Зачем? Я люблю образованных, чтоб с высшим образованием была и рассуждать умела. У меня две бабы только были простые: первая, это, конечно, и любовь моя, там я уже не смотрел, хотя тоже с десятью классами и мать учительшей работала. А так только образованные.
— Тянешься, значит, к свету? Хохотнул:
— Ага… Я им после процедуры всегда говорю, хоть ты, говорю, и образованная, пять лет училась, а я шофер простой, с шестью классами, но больше твоего зарабатываю, и пастись тебе подо мной приходится. Какая заплачет, я говорю: молчи, милая, поздно уже слезы лить! Логика жизни!
— Не били?
— Одна замахнулась, стерва лихая! Каблуком чуть глаз не выбила, крик подняла. Я — ей. Она захлебнулась. Со мной, говорю, такие штуки не пройдут! Она пока там дышала, я оделся и ушел, пусть потом кричит, сколько хочет! А ходил за ней два месяца. Выставки, театры, разговоры… Больше чем на двести меня выставила. Да мне денег не жалко, я их всегда заработаю, тем более здесь. Очень она мне, нравилась. Очень!..
— Чего ж ты с ними так грубо?
— А не люблю гонор, я простоту в человеке люблю. А тут начинают из себя воображать… Вожу я их, вижу, что с ними делают. Насмотрелся, наслушался… Нас они не стесняются, за людей не считают. «Гони, шеф!», «Давай, шеф!», щупаются, ругаются… Считают, раз он платит, значит, хозяин. Ты не московский?
— Сейчас московский.
— Я тоже сейчас московский, приехал из армии и женился на своей. Не возвращаться же в деревню, что я, хуже других?
Машина резко свернула вправо. Обогнула девушку. Та вздрогнула и напряглась. Таксист крикнул ей в лицо:
— Куда смотришь? Зад подбери. Разгулялась… Тоже небось какая-нибудь аспирантка.
— Воспитываешь интеллигенцию?
— Их в колхоз всех, на трудодни. Они бы тогда по радио меньше трепались! Ишь ходят! Цыпы-дрыпы!
— А сам ты принципиально не учишься?
— Почему? Я школу кончаю, рабочей молодежи. Может, в институт пойду. Сейчас в партию вступил, — он подмигнул пассажиру. — А куда денешься? Хочется пожить. Первый класс у меня есть, на книжке тоже, меня друг в Африку на работу обещал устроить, в Египет, три года отработаю, шмоток на десять лет хватит, машину куплю, за границей опять же побываю, посмотрю, как там люди живут, интересно. Ты не был?
— Был.
— Ну как?
— Ничего, интересно.
Таксист с уважением взглянул на пассажира.
— А у вас какая профессия, что за рубежом?
— Биолог я. Кенгуру развожу.
— Чего? Это которая прыгает?
— Она.
— А для чего разводят-то, для зоопарка?
— Для мяса, консервы будем выпускать. А главное — для замши. Замшевые куртки уважаешь?
— Ничего, — неопределенно согласился таксист. — Что-то я не слышал про это, хотя выписываю «Огонек» и «Неделю», и пассажиры не рассказывали… И платят много?
— Пятьсот в месяц. И премиальные.
— Ишь ты… И работа нетрудная?
— Трудная, — выдохнул Новиков. — Деньгам не обрадуешься. Таксист заметно повеселел.
— Деньги нигде зря не платят. Хочешь жить — умей вертеться!.. Вот и я говорю, что я, хуже других: жизнь проживешь, ничего не увидишь. А вернусь, там надо устраиваться, хочется тоже, как говорится, как человек: меньше ишачить — больше получать и в белой рубашечке ходить. А с этой коломбины я уйду, конечно, работу найду получше.
— Значит, собираешься все же учиться?
— Чего ж, если для дела. Мне смешно на учителей и врачих. Учатся, учатся, недоедают, а после на семьдесят, на девяносто рублей? Ну, я понимаю, евреи или черные, те свой кусок не упустят и зря учиться не будут, а вот наша учительница, Надежда Николаевна, приехала из Ленинграда к нам в деревню, так чего она добилась? Из Ленинграда! Хоть хорошая она женщина, хорошая, но не скажешь, чтоб очень умная.
— Она приехала вас учить. Без нее вы так и остались бы темными.
— Не остались.
— Для чего же она тогда приехала, ты считаешь?
— Ну такая, начиталась книжек, идейная… Пользы-то для нее никакой нет.
— Для страны. Для вас! Значит, и для нее.
— Если так подумать, конечно. Справедливо… Но шальная, зачем это ей?
— В ее дочь влюбился?
— Ее. Такая любовь была, мне теперь больше никогда так не полюбить. Я трактористом уже работал, из-за нее пить перестал, курить даже, я и сейчас не курю, с ребятами разругался. Считай, из-за нее я такой заводной стал и Москвы добился. А она никак: за товарища, мол, принимаю, а больше ничего не разрешу. Я уж в Одессу ездил, хотел в китобои устроиться, думал, вернусь со славою, но там такой блат, не пробьешься. А тут один тип приехал из столицы, техник. У нас дорогу рядом стали строить. Он был парень такой, московский, она к нему прилипла, думала с ним уехать, любовь у нее была. Я терпел, терпел, надо мной ребята смеются, а я думаю, чего его трогать. Во-первых, парень, сам он не виноват: раз добро лежит, чего не подобрать… Потом их много было все же, человек двадцать и из Москвы, черт его знает… его тронь — и срок схватишь… Ну, выпили мы один раз крепко, пошли в клуб, его отозвали, чтоб она не видела. Я ему говорю: «Что ж ты чужое подбираешь, она — моя!» А он ничего так оказался: «Бери, говорит, мне не жалко!» Выпили мы с ним еще полбанки, как полагается, покорешили, расцеловались, он пошел за ней. Вывел ее за овраг, будто на прогулку, а мы тут. Она к нему жмется: «Юра, Юра!» А он говорит ей: «Что ты за меня держишься, ты за себя отвечай». Здесь она, конечно, сразу вся опала, заплакала, без голоса, правда, бери ее голыми руками. Я говорю ей: «Что ж ты отвергла честную любовь? Подстилкой московской стала?» Ударил ее, как с ребятами договаривались. Честное слово, так любил, рука не поднималась, мечта все-таки, но перед ребятами неудобно. Она — ничего, только кровь вытерла, я ее еще два раза… И точно, легче стало… Парни тут подошли тоже. Подняли ей юбку, задрали на голову, иди, говорим, отсюда, такая-сякая! А она хоть бы сопротивлялась, молчит, как виноватая. А какая была принцесса! А у нас Витя был, хороший парень, умный такой, морячок, в отпуск приехал, говорит: «Ребята, как бы она на себя сдуру руки не наложила. От нее все можно ждать». Пошли за ней, догнали, она рыдает, а лицо опухло, я не рассчитал — сильно ударил.
