— Понимаешь, лошадь завел. А что делать — жить надо. Вон жена машину просит, а где возьму — на зарплату не купишь.
— Да ладно тебе… — обиделась Рита и как-то рывком сдернула с шеи шарфик, — наверно, сильно давил…
— Да я, Рита, рассказываю. А чего… А по осени в Казахстан — лошадку. Слава богу: конинка-то — не свининка. Казахи за нее какие угодно деньги дадут…
— Ну, хватит, мальчики! — прервала его Рита. — Ты бы, Леня, поднес для начала по рюмочке.
— Хорошо, хорошо! — И тот суетливо достал бутылку и разлил водку по рюмкам. Лоб у него покрылся испариной, и опять в Лене явилось что-то незнакомое мне, лакейское — и стало враз тяжело, и голова заболела.
— А за что пьем? — Леня взглянул на меня, и я поднял рюмку, взглянул на Риту.
— За нашу именинницу! А вот что пожелать — не знаю. Я ведь вам и подарок привез.
— Потом, потом подарок. — Рита прищурилась, заиграла зрачками. — Это у нас, мальчики, будет генеральная репетиция.
Я улыбнулся ей и вздохнул посвободней:
— Ну пусть — репетиция. Тогда я вам желаю в ближайшее время — сыночка.
— А вот такого добра не надо! — Она нахмурилась и покачала укоризненно головой. И только я хотел возразить, она меня перебила:
— А басню слышали?.. Сын институт закончил и приехал домой. Отец-то ему и говорит: «Сынок, ты уже взрослый стал — я тебе свои „Жигули“ дарю. — Хорошо, папа, хорошо, — соглашается сын, — а что еще? — А сейчас с тобой диплом спрыснем и на почту пойдем. Я сниму с книжки три тысячи рублей и тебе отдам. — Хорошо, — соглашается сын. А что, мол, еще? — А через полгода оженишься — я тебе эту квартиру отдам, а сами с твоей матерешкой где-нибудь прокантуемся. — Хорошо, папа, хорошо, — соглашается сын. — А что еще? — А через месяц, сынок ты работать пойдешь. Я тебе тут кое-что присмотрел. — Ну папа, заболтал, заболтал…»
— Ну и что тут? — удивился Леня и посмотрел вопросительно на жену.
— Так это же сынок ему отвечает — заболтал, мол, ты, заболтал. И мораль тут, мальчики, наверху — все современные детки такие. Так что рожать выше сил.
— Рита, может, еще по одной?
— Нет, мальчики, вы пока покурите, осмотритесь, а я на стол по-настоящему соберу…
— Верно! — поддержал ее муж, посмотрел на меня долгим взглядом. И вдруг усмехнулся:
— А что, горожанин, пойдешь глядеть моих индюков?
— У нас и коровка есть! — подговорилась Рита. — Но сейчас, конечно, на выгоне. У нас с Ленечкой даже есть поросеночек.
— Все есть, дорогой мой. Живем, как говорится, не плачем, — рассмеялся Леня и похлопал меня по плечу.
— Да как же вы успеваете?
— Успеваем мало-помалу. За индюками, например, мои школьники ходят. Я же биолог — наследник Ивана Григорьевича. На могилке-то не бывал?
— Нет, Леня. Все некогда.
— Верю, верю. Вот и мне школьники помогают. Изучают предмет мой в натуре.
— Не в натуре, Ленечка, а в разрезе! — Рита сбила ему шаловливо прическу и застучала посудой.
— Ну, а корова тебе зачем? Вас же двое?
— Э-э, надо! Выполняем приказ сельсовета — увеличиваем продовольствие на душу населения. Обо мне, дорогой, даже в газете писали! Учитель, мол, а про крестьянство не забывает… Да мне и не в тягость. А излишки все на базар. У меня теща есть боевая… Она и торгует, она и подсчитывает. Теща есть теща. Через часок заявится — познакомлю.
— Леня, а ты изменился?
— Не знаю, не знаю… Как-то надо жить бедному человеку. А теперь вон и войной что-то попахивает. А? Ты не согласен? И в магазинах всего не густо. А у меня жена еще девочка. Не наигралась, не нагулялась. А ведь красива, да?
— Да, Леня, да! Только у меня голова заболела.
— А ты отдохни. Для тебя и комнатка есть. Одно плохо — там окно прямо на бор. А эти стервецы сильно кричат. Надоели гады. И ночью кричат. У Риты просто бессонница…
— Кто кричит?
— Грачи, дорогой, грачи. Да ты не смейся, — узнаешь. А теперь — на-ле-во! И марш за мной!
Через секунду мы стояли уже в маленькой очень удобной комнате.
— Располагайся тут, отдыхай. А я помогу жене. — И Леня исчез. А я начал осматриваться. Комнатка была просто чудесная. Направо, у стены, стояла кровать, а рядом с кроватью — небольшой стол, на котором лежала стопка тетрадок. У другой стены возвышался большой книжный шкаф под старину — и мне сразу же захотелось открыть его. Но я открыл первым делом створку окна.
В комнату ворвался прохладный сосновый воздух. Сосны шумели, грачи кричали, и в груди у меня все поднялось и замерло, и я понял, что со мной должно что-то случиться хорошее, — удивительное, и я еле-еле выдохнул из себя, — и от груди сразу же отлегло. Грачи кричали рядом, куда-то собирались, спешили… «Но куда же они спешат?» — спрашивал я себя и улыбался. В груди поднималось чудесное обволакивающее тепло, и вдруг я вспомнил такое далекое, такое нежданное… И даже не верилось, что это со мной было… Может, из какой-то книжки пришло, может, приснилось мне сейчас, наяву. Но вначале возник голос, и я сразу узнал его: это бабушка моя щурилась и покачивала головой:
«Насеял отец две десятины гороху. И повадились грачи на этот горох летать. Он и поймал одного грача, прямо за крыло ему крепко вцепился, хохочет: „A-а, говорит, каркалко, попался ты мне, не уйдешь“. Только хочет он его бить, а грач — „Не бей меня, пожалей, я тебе пригожуся, я тебе что-то дам“. И вот уж в клюве у него — скатерть откуда-то. Да уж и грач говорит: „Шита, брана скатерть, развернись, раскатись! Дай нам, добрым молодцам, попить, погулять!“ Скатерть развернулася, раскатилася и явилося на ней все — прямо ешь — не хочу. Молодец ты, каркалко, слово выполнил, — сказал отец. И отпустил грача».
Я улыбнулся, и захотелось удержать это, побыть с ним… Но голос уже пропал и не возникал во мне.
Закричали грачи. Ох, грачи, грачи… Иногда эти крики прерывались, замолкали на время, видно, стая отлетала куда-то, и сразу же после этого оживали сосны. И этот монотонный, зеленый шум заходит в створку, и мне захотелось здесь остаться надолго. И я знал, почему захотелось. Шум сосен походил на шум моря, а море я любил…
Потом взгляд мой упал на кровать. Гора подушек манила к себе, успокаивала. На этой горке лежала пачка свеженьких простыней. Эго же для меня они, для меня — догадался, и сразу же благодарность сдавила сердце, и я подошел к самой створке. Мне нестерпимо хотелось в бор — сосны покачивались, задевали друг друга, шум хвои был как шум прибоя. Он наплывал такими же волнами, то спадая, то нарастая. И хотелось слиться с ним, с этим шумом, так же, как порой хочется слиться с прибоем, обнять его, раствориться, чтобы только одно тело, одна душа… Но вот шум прервался, как будто на него надвинули крышку. А эта крыша была — громкие крики. И вдруг я понял, догадался: у грачей, наверно, вылетели из гнезд грачата, и родители учили их летать… Какие они счастливые! — подумал я о грачатах. — Сегодня они впервые узнали небо! И в этот миг меня отвлекли. В двери кто-то стучал ровным вежливеньким постукиваньем. Я открыл — на пороге был Леня. На нем — белая, отглаженная рубашка. Все блестело, переливалось, точно он именинник, а не жена.
— Пойдем, пройдемся. У Риты почти все готово.
Мы вышли на высокое крыльцо. Грачи продолжали громко кричать. Их что-то все-таки волновало.
— Они и ночью вас беспокоят? — спросил я у Лени и показал рукой в небо.
— Ох, не говори! Всю душу вымотали. Вначале мне даже нравилось, а потом душу всю вымотали… — повторил он устало. Глаза его сухо поблескивали. Меня немного пугали эти глаза.
— Слушай, Лепя, неужели ты лошадь купил? Никогда б не поверил.
— А что? Вон, видишь крытый загон? А подальше — хлев для индюшек. Рита мне еще кроликов предлагает.
— Шапки будешь шить?
— Теща будет. — Он заулыбался, и непонятно: то ли шутит, то ли говорит правду. По лицу у него выступил пот. Он расстегнул ворот рубашки:
— А лошадка у меня ненадолго. Доживу до ноября, и Джапар из Кустаная приедет.
— Кто такой?
— А-а, пустяки. Есть тут один перекупщик. Он в накладе у себя не останется. Он у нас жеребят да коней набирает и понужает их подальше — до Кокчетава. А там уж для коней — другая цена, другие законы. И денежки, конечно, другие… Эх ты, Джапар, удалая голова! — Леня почмокал губами. — Если б ты знал, как его бабы любят! Они любят богатеньких-то… А мы все пишем, воспитываем, а рубль, выходит, всему голова…
— Ты, Леня, купец!
— Нет, кацо, я дэловой человек. Нынче это в почете. А как жить прикажешь? У меня зарплатка сто сорок рублей. А у жены — того меньше. Она пионервожатая в школе. Вот и кручусь…
— А душа-то, Леня? Неужели зря мы учились?
— Ты — идеалист, дорогой… — Он как-то кисло, подавленно улыбнулся и посмотрел на меня внимательно. Потом опять улыбнулся:
— Ну вот что, пойдем на мои бахчи. Все равно жена пока не управилась. — Он открыл какие-то дверцы, и мы вышли в огород. Глаза у Лени блестели, лоб покрылся испаринкой. Он почему-то разволновался. Да что с ним? Я не понимал. Наконец он выдавил из себя:
