Через некоторое время вдали показался высокий, в белых султанах камыш, выросший вдоль длинного земляного вала. Порывистый ветер бросал его в разные стороны, клонил чуть ли не до земли, после чего он долго не мог успокоиться — раскачивался и шумел. Я увидел узкий, едва заметный просвет в стене камыша. Когда мы подъехали вплотную, машина, раздвинув этот просвет, круто наклонилась вниз, и в тот же миг коснулась зыбкого понтонного моста, из-под которого с шумом вырывалась широкая лавина воды, кинувшая нам в глаза ослепительный солнечный блеск. Только теперь я понял, что мы пересекаем Каракумский канал.
Противоположный берег был круче. Взбираясь на него, наш газик, точь-в-точь, как лошадь, вдруг поднялся на дыбы и, оттолкнувшись от понтонов задними колесами, резко выскочил на берег.
И снова — степь, и снова — песок, поросший жесткими желтыми травами.
И в этой просторной степи на самом горизонте постепенно начал всплывать, все увеличиваясь в размерах, какой-то странный оранжевый полукруг, напоминавший восходящую луну.
— Что это? — спросил я Ураева.
— Овадан-депе, — ответил он. — Красивый холм. Это как раз то место, куда мы едем.
Холм и в самом деле оказался красивым. Когда мы подъехали к нему совсем близко, он был оранжевым, почти красным, как осенний лист. «Это потому он такой, — пояснил Аннанур, — что весь — от верхушки до подножья — облеплен выгоревшими за лето кустами «птичьего глаза». Но посмотрели бы вы на него весной!.. — не скрывая гордости, добавил Аннанур. — Понимаете? Кругом — песок, а холм зеленый-зеленый, как кусок малахита. Красиво!
Мы поднялись на его вершину. Отсюда, как на ладони, я увидел озаренную мягким предзакатным солнцем необъятную ширь Копетдагской долины. Гор уже не было видно: они слились с туманно-серым небосклоном и на этом фоне едва различался игрушечный корпус цементного завода с его ленивым, пущенным по ветру, дымком.
Рядом с холмом, метрах в двухстах от него, строился поселок виноградарей. Двумя ровными рядами стояли уютные белые коттеджи. Поселок раскинулся на краю обширного виноградника, который в будущем займет тысячу гектаров. На новом винограднике, набирая силу, созревал целинный урожай. Словно солдаты в строю, стояли кряжистые кусты. Каждый напоминал охапку широких, с красивым вырезом, листьев, уже заметно тронутых красноватой ржавчиной осени. Между листьями — длиною чуть ли не в локоть — висели гроздья винограда. Прозрачные ягоды плотно прижаты друг к другу. И каждая ягода — в золотисто-нежном загаре, и каждая, как мёд, как маленькое чудо природы!
В окрестностях холма буйно разросся бурьян, волнисто лежал песок. Трава и песок… Это они хотели предать забвению память об урочище Овадан-депе — память о сказочном его плодородии, его истории и людях, когда-то населявших эти места.
Но песок и трава оказались бессильными перед памятью людской.
— Уже не раз, — сказал Аннанур, — я убеждался в том, как мудры и дальновидны старики. Ведь это они твердили все время, что лет двести назад вокруг Овадан-депе кипела жизнь. И знаете, оказались правы. Слыхали вы что-нибудь об открытии наших бульдозеристов? Нет? А ведь это они подтвердили правоту почтенных аксакалов!
— Однажды недалеко от холма, — продолжал свой рассказ Аннанур, — механизаторы делали планировку под виноградник и новый поселок. И вдруг… когда слой земли был срезан — открылся целый склад огромных кувшинов. Это были древние хумы для хранения вина, сушеного винограда, пшеницы и ячменя.
В другой раз механизаторы наткнулись на старое кладбище. Мы сообщили об этом ученым. Они осмотрели кладбище и сказали, что люди в Овадан-депе жила еще в бронзовом веке — пять или шесть тысячелетий назад, что воду давала им речка Карасув. Вот такие дела…
Весь холм был усеян черепками битой посуды. И каждый из них — красных, розовых, серых, желтоватых и даже синих — обладал какой-то странной гипнотической силой. Помимо воли их хотелось поднимать с земли, долго разглядывать, ощупывать и гладить, как бы ощущая прикосновение к себе минувших времен.
Вглядываясь в черепки, я легко представил себе и древнего мастера-гончара. Вот он, худой и черный от загара, склонился над гончарным кругом, и под живыми, смуглыми, как глина, тонкими пальцами, кружась, вырастает то пиала, то чаша, то кувшин. Вокруг стриженной головы — белая повязка, предохраняющая мастера от полуденного зноя. Темное лицо и тело в каплях пота.
Где-то рядом с мастерской — печи для обжига. Цвет кувшина после обжига становится ярче — розовым или красным, как закат. Его щелкали по крутому боку и он отзывался приятным мелодичным звоном.
Сложив изделия на арбу, мастер вез их на базар.
Но настало время, когда погасли гончарные печи и кануло в вечность имя мастера, а от звонких его изделий остались лишь черепки. И все же связь с тем далеким временем не оборвалась. Вот оно, связующее времена звено — осколок кувшина, который я держу в руке. С внутренней стороны он гладок, как стекло, а с внешней — шероховат, как ладонь безвестного мастера.
«Интересно, а как выглядел этот холм тогда, тысячи лет назад?» — подумал я, оглядываясь вокруг. И хотя жилья на нем уже не сохранилось, я был уверен, что когда-то на холме возвышался замок. Прочный, как скала, этот замок горделиво гляделся в глубокие воды широкого рва. В стенах замка — узкие окна и бойницы. И если взглянуть в одно из окон на юг, то наверняка можно было бы увидеть и синюю полоску гор, и палевую степь, и виноградники, а ближе к замку — кривые улицы города, плоские крыши домов, людей — пеших и конных, навьюченных ослов и пеструю базарную площадь.
Аннанур Ураев, походив немного по холму, подошел ко мне и сказал:
— А знаете о чем мечтает наш башлык?
— Нет.
Блеснув золотыми зубами, Ураев широко и добродушно улыбнулся:
— Контору поставить на этом холме, Какой обзор!.. А воздух?.. Чистый, пустыней пахнет!
— Неплохо задумано, — соглашаюсь я с ним, и еще раз бросаю взгляд на новые дома, что выстроились невдалеке. Похожие на белых птиц, они, казалось, вот-вот поднимутся и улетят. И невольно подумалось о будущем этой земли, когда она наполнится новой жизнью, неузнаваемо преобразится и будет верно служить человеку, принося ему щедрые дары.
…Бросив осколок, я сбежал с холма. Ураев спустился чуть раньше и стоял рядом с машиной. Когда я подошел к нему, он оглянулся по сторонам и негромко сказал:
— Все, что видели мы: новый комбинат, лимонарий, наши поля, виноградники — во всем заслуга башлыка, его инициатива. А сколько из-за этой своей инициативы он горя хлебнул, сколько врагов нажил!
— Кто же это?
— Ай, кто же еще! Свои, конечно!..
— Так расскажите об этом…
Ураев снова улыбнулся:
— Конечно, я мог бы рассказать, но лучше, если Бегенч расскажет сам.
В колхоз мы возвратились к вечеру. Густой туман, закрывавший горы, рассеялся, и теперь на фоне желтой зари они выступили в виде четкого лилового силуэта, над которым в тусклой зелени небосклона мерцала первая звезда.
Ораков был у себя, в своем просторном кабинете. Он сидел один, как бы слившись с тишиной, и читал газету. Рядом, на столе, лежала его шапка из сура. На ее темном, шоколадном фоне отражались блики какого-то переменчивого цвета. То они светились золотом, то незаметно наливались слабой синевой, то начинали искриться и сверкать, подобно мерцающим звездочкам жемчуга или каплям утренней росы. Читая эти строки, вы, возможно, скажете: «Надо ли писать с таким восторгом о шапке? Это же — мелочь!» Правильно: мелочь. Однако мелочи бывают разными. О многих действительно писать не следует, но иная бывает настолько красноречива, так глубоко раскрывает сущность какого-нибудь явления или человека, что одна стоит самых подробных и длинных описаний.
Вот так и в данном случае. Шапка — мелочь, конечно, но рассказать она может о многом. Например, о том, что любовь к красоте, ко всему гармоничному, прекрасному — главная черта в характере моего героя, его кипучей деятельной натуры. Я хорошо это понял, когда поездил по обширным владениям колхоза. Где бы я ни был: в шумном детском саду или в траншеях лимонария, на огромном овощном поле или в гулком цехе консервного завода, на чистых, обсаженных деревьями улицах села, или на полевом стане, высоком, добротном, устланном мягкими кошмами, — всюду я видел отпечаток этой любви к красоте, строгому порядку, отпечаток незаурядной личности колхозного вожака, его твердой направляющей воли. Даже в оформлении Доски показателей, щитов наглядной агитации, портретной галереи лучших людей — даже в этом были видны отличный вкус, изящество, красота.
— Нет, нет. Вначале не до этого было. Не до красоты, — признался Ораков, вспоминая прошлое своего колхоза. — Надо было срочно поднимать экономику, укреплять дисциплину и решать массу других вопросов.
