— Корабельное дело в гору пошло, с умом распорядишься своим кораблем, он тебе за год еще один корабль заработает, — Ноас вразумлял мужчин. — Иокогама, Алабама! Эго значит, там, где сегодня два корабля, через год могут быть четыре, через два года — восемь, через три — шестнадцать! Мы живем у моря, и это наш козырь. Чтобы добыть богатство, не нужны ни поместья, ни фабрики. Корабли надо строить! Учредить общество судовладельцев. Открыть свой банк. Построить порт, подвести железнодорожную ветку. Такие дела, смекаете?
В рождественский вечер, потягивая пунш, Ноас своим обычным поучающим тоном говорил брату Августу, что лучше продать отцовское хозяйство, а деньги вложить в корабли, больше будет проку. Через год у них могло бы быть восемь парусников, еще через год шестнадцать, а там и тридцать два. Деньги сами льнут к рукам, грех упускать такую возможность.
— Море не по мне. Когда земли под ногами не чую, у меня язык западает, того гляди вытошнит, — так ответил Ноасу Август.
— Не беда, сам не хочешь плавать, сиди на берегу. Строй корабли. Минет год, твои капиталы, глядишь, удвоились. Иокогама, Алабама! Лет этак через десять с наших стапелей каждый третий день будут спускать по кораблю. Не мы, так другие.
Август пожал плечами, граненый бокал в его ладони казался не более яйца курчонка. Элизабета с отсутствующим видом сидела по другую сторону стола, будто и не слыша разговора братьев. Ее больше занимало кроткое пламя елочных свечей. В комнате становилось душно. Щеки у Элизабеты разрумянились, высоко вздымалась грудь. Немного погодя взгляд ее скользнул по сидевшим напротив мужчинам.
— Я свою долю не продам, — твердо сказал Август. — Земля у помещика куплена навечно, надо строиться. — И, запустив пятерню свободной ручищи в свою светлую шевелюру, Август добавил с легкой усмешкой: — Кому-то и хлебушек надо выращивать. Не то что ж вы на той сотне кораблей грызть станете? Не цепи же якорные!
К весне, когда залив освободился ото льда, трехмачтовый барк был готов. Сначала, наняв шкипера, Ноас на «Видземниеке» снарядил его в Англию, затем и сам засобирался в путь. Поднятие флага стало таким празднеством, какого город отроду не видывал. Ноасу хотелось, чтобы его барк освятили сразу три священника вместо одного, как до сих пор водилось. Два пастора, получившие воздаяние лишь за присутствие, позднее, собратьям-церковннкам описывая свой легкий приработок, употребили греческое слово halturos, не подозревая, что войдут в историю и как учредители нового вида прибыли, и как творцы нового слова.
Жене Ноаса Элизабете пришлось разбить о борт бутылку французского шипучего. На ленте привязанная бутылка скользнула по свежесмоленым доскам, но не раскололась. Ударилась и отскочила. Это восприняли как дурной знак. Когда утром, в день отплытия, по неустановленной причине в трюме возник пожар, вскоре, правда, потушенный, двое матросов, забрав свои сундучки, сошли на берег.
На проводах Ноасов мундир с золотыми пуговицами оказался несколько запятнанным сажей и копотью. Элизабета держалась как подобает жене капитана, разве что ее такие румяные щеки были бледнее обычного. Пока Ноас отдавал последние распоряжения, она стояла на берегу рядом с Августом, казалось бы не замечая ни кружившей в воздухе запоздалой жавороночной метели, ни пронзительного северного ветра, в сплошную круговерть смешавшего темные облака и белую землю.
— Значит, так, — подавая руку, сказал Ноас Августу, — свою долю наследства я превращу в капитал. Хочешь — откупай, не хочешь — подыщи себе соседа по вкусу. Через три года, как домой вернусь, деньги должны лежать на столе. Ты, Элизабета. — Ноас крепко взял жену за плечо, — какое-то время поживешь у матери в Риге,
— И сколько, по-твоему, на стол надо выложить?
— Цена на землю ежегодно возрастает на пять процентов, не более. Иокогама, Алабама! Ну, будьте здоровы!
Ноас легонько приподнял Элизабету, как приподнимают сползающую ношу. Тут Элизабета густо покраснела. Август тоже покраснел, что, возможно, было запоздалым откликом на весть о разделе хозяйства. Конечно, мог он покраснеть и оттого, что брат у него на глазах целовал свою жену, но это маловероятно. Однако краска с лица Августа не сходила, и, когда Ноас, отпустив жену, заметил это, он тоже покраснел. И тотчас, взойдя на корабль, велел отдать концы. Элизабета так и не успела вручить ему герань, которую капитанские жены для подобных случаев наловчились рано выращивать на подоконниках.
В Зунте опять потянулись письма от Ноаса. В Атлантике барк при десятибалльном шторме потерял грот-мачту и косой фок, зато летел так стремительно, что в киле гвозди раскалялись. В Мексиканском заливе при землетрясениях море до дна распахивается, обнажая остовы затонувших кораблей. А в остальном «живем себе и в ус не дуем, бог здоровьем пока не обижает и сил хватает, чего и тебе желаю. Ныне и во веки твой Ноас Вэягал».
Элизабета, как обычно, писала Ноасу о житье-бытье в Зунте, о переменах в саду, о погоде, кулинарии, рукоделии. Иногда поверяла сны и видения. О продаже земли в письмах не было ни слова.
К осени Элизабета сообщила новость: она ждет ребенка, и поскольку беременность переносит легко, лицо ничуть не отекло, не пошло бурыми пятнами, — надеется на сына. Ноас плавал в Южном полушарии, в районе залива Сан-Матиас, письма до него доходили с большим опозданием. Незадолго до рождества Ноас узнал, что Элизабета уехала к матери в Ригу «для пущей предосторожности и душевного спокойствия». В нюне следующего года в бразильском Порту-Алегри он получил известие, что в самом деле родился сын и наречен Якабом Эрнестом. Записку Элизабета, должно быть, в большой спешке нацарапала, еще не придя в себя от родовых мытарств, во всяком случае больше никаких подробностей не сообщалось. На клочке бумаги всего-то несколько строк, вкривь и вкось написанных нетвердой рукой. Аккуратная Элизабета! На сей раз забыла даже указать, когда же все-таки Якаб Эрнест появился на свет, уж не говоря о том, когда письмо писалось.
Ноас разыскал бумагу, чтобы ответить жене, да передумал. Адрес тещи он запамятовал. Минул год. Новых вестей от Элизабеты не поступало, — барк перестал держаться намеченного курса. В Венесуэле опять разразилась война. Прорыв блокады был делом рискованным, зато сулил громадные барыши. Два тура Гаити — Каракас удались на славу, а при третьем заходе береговая артиллерия разнесла ахтерштевень, просадив на корме такую брешь, что в нее можно было вкатить воз сена. Вдобавок ко всему Ноасу оторвало левое ухо, а шальной осколок чуть было не лишил его мужского достоинства.
На третий год, приняв на Ямайке груз гвоздики для Лиссабона, Ноас решил письмом известить брата о своем возвращении, заодно узнать и адрес Элизабеты. В Амстердаме он получил ответ. О продаже его части наследства в письме Августа не было ни слова, но житейские мелочи тот расписывал пространно и живо. Ах да, чуть не забыл… Элизабете он, Ноас, может писать по тому же адресу, она вернулась в Зунте. Парнишка оказался обжорой, груди ему мало, так что лучше в деревне, всегда под рукой парное молоко, да и воздух с городским не сравнить. «А вообще Элизабета теряется в догадках, почему от тебя нет писем, по правде сказать, это в самом деле странно. Засим тебя извещаю, что все мы в добром здравии и не оставлены божией милостью, чего и тебе желаем. Ныне и навеки твой Август Вэягал».
Из плавания Ноас опять привез богатые подарки, хотя на этот раз они уж никого не удивили. Гостиные многих домов в Зунте были заставлены заморскими диковинами — колючими кораллами и розовато-переливчатыми раковинами, шведскими барометрами и американскими термометрами, клинками сабель-рыб и панцирями морских крабов. Жены моряков красовались в заграничных обновках, дети забавлялись иноземными игрушками. Микельсон своему сорванцу привез огромный самокат из Лондона, а в трактире «Стадалкрог», который мужчины по новой моде все чаще называли клубом, бренчало механическое пианино, там же стояли игральный лоток с катающимся шариком и кофейная мельница с ножным приводом.
Возвращения Ноаса на сей раз ожидали с повышенным интересом. Орудийные залпы береговой батареи из далекой Венесуэлы докатились до Зунте, ничуть не убавив своей оглушительной мощи. Поговаривали, будто Ноасу оторвало не только ухо, но и повредило барабанную перепонку, так что он до конца своих дней будет вынужден пользоваться слуховой трубкой. Еще шла речь о содранной на лбу коже, источенной пороховыми крошками щеке, облысении и вывихнутой челюсти. Совершенно точно было известно, что в Тапачуле, Мексике, у ювелира-иудея Ноас за бешеные деньги заказал себе фарфоровое ухо, крепившееся не то посредством каучукового клея, не то вживленной под кожу золотой пластины. О ранении «меж пупка и колен» речи велись туманные. Женщины, понятно, этой темы открыто не касались. Но последнее обстоятельство, возможно, только распалило любопытство. Молва о том, что атрибут мужественности Ноаса укоротился наполовину, еще более усугублялась жуткими, хотя и не вполне достоверными подробностями этих увечий. Ноас как человек семейный тем самым, разумеется, сбрасывался со счетов, ибо что положено быть здоровому и цельному, должно быть здоровым и цельным, а не расщепленным на пять ответвлений.
