Луч света в темном царстве… Нора всегда казалась мне не такой, как мы, — лучше, возвышенней, словно бы она была не от мира сего, и уж никак не с нашего форштадта. Нора была единственной из нашей компании, кого учителям не приходилось подгонять, чтобы она выучила стишки. Правда, порой она могла до смерти разозлить человека какой-нибудь ерундой вроде:
Я стал нереален, и буду, и пусть,
Но, ставши мудрее совы,
Над вами, быть может, порой усмехнусь —
Ведь гнева не стоите вы.
Зато мурашки так и бегали по коже, когда Нора скандировала:
С тех самых пор, с того вот часа, мать,
Когда весенним утром сизый голубь
Над нашей старой крышей пролетел
Так низко, что задел концами крыльев
Травинки, что на крыше проросли,
С тех самых пор, с того вот часа, мать,
Во мне вдруг пробудилось что-то,
Что больше не могу унять…
Мне, правда, больше нравился сам ее голос, а не слова. Стишки долго казались мне просто придурью. Но вот однажды она нам прочитала:
Хорошо сестренка пляшет,
Я ж умею ловко красть, —
и мы насторожились. Это были «Мой рай» и «Зеркала фантазии». Это был Александр Чакс.
А «Мой тараканий ансамбль» был первым стихотворением, какое я затвердил наизусть, хотя никто меня не заставлял. Но когда Нора на взморских дюнах прильнула ко мне, я вспомнил слова из другого стихотворения:
Лучше, о губах мечтая,
Так и не коснуться их, —
и отстранился, потому что, клянусь всеми чертями, должна же быть у каждого человека какая-то святыня, если он не хочет превратиться в скота.
Нора и была для меня такой святыней, потому что именно она открыла мне, что читать можно даже книги, в которых нет ничего, кроме стихов, и я сам стал искать их, хотя такого добра на нашем форштадте было не густо. И все-таки они были, а на толкучке сборники стихов вообще стоили гроши: туда ходили больше за Уоллесом или Курт-Малером.
Саша по секрету шепнул мне, что Нора и сама кое-что сочиняет, но вот написанного ею она никогда никому не читала и не показывала. Да, воистину она была не от мира сего, и уж никак не с нашего форштадта. Недаром соседки, когда речь заходила о ней и ее мамаше, многозначительно крутили пальцем у виска. Ну и пусть. Блаженны нищие духом… Нора была богата духом, а значит — блаженны богатые духом, ибо время наполняет все старые речения новым смыслом, во всяком случае, так говорили нам на комсомольских политзанятиях.
Но гостинцы Норе слали не только Саша с матерью. У меня для нее тоже было кое-что припасено, только об этом никто не знал. И вот я… вот я сижу на краю канавы, словно выброшенный из лодки, и никак не могу уразуметь, что Норы больше нет! И тут я взвыл, как пес, хотя глаза, как назло, оставались сухими, — но сразу же тяжелая рука легла мне на плечо.
Я вскочил и огляделся, моргая. Не было ни канавы, ни цветущей черемухи — только множество растерянных и испуганных лиц.
— Дайте-ка лоб, — велел преподаватель, и я покорно подставил голову.
— Жара нет… Вы под утро так бредили, что я уже собрался вызывать скорую помощь. Мыслимое ли дело: ходить босиком по мерзлой земле!
— Не впервой, — отмахнулся я. И хотел добавить: хорошо, что, наклонив голову, мне сейчас не нужно закладывать руки на затылок, как под дулами немецких или бандитских автоматов. Но сказать это я не успел, потому что меня стал колотить обычный утренний кашель.
— Кашляете все же.
— Это от курения. С утра надо прочистить дымоход, чтобы весь день можно было дымить. — Я нашарил в кармане пиджака папиросы и как был, босиком, направился к выходу.
— Курите здесь, — великодушно разрешил преподаватель. — Все равно будем проветривать комнату.
— А зачем бродить босиком по морозу? — полюбопытствовала одна из девчонок.
— Чтобы собаки не нашли по следу.
Та, что спрашивала, так и застыла с разинутым ртом, а преподаватель усмехнулся:
— Если бы так, этим приемом пользовались бы многие. Но собаки находят. Точно знаю, что находят.
Чувствовалось, что преподаватель знает, что говорит. Но и я знал.
— Находят — если ноги поранены, если из них сочится кровь, ну хоть самая малость. А если ноги целы, ни одна собака не возьмет след. Если же убегать в обуви, выручить может лишь проточная вода.
— Для этого надо быть факиром — чтобы бежать по промерзлому жнивью и не поранить ног.
— Факиром или не факиром, только если человек привык с весны ходить босиком, то может прогуляться и осенью, по морозцу.
Я пощупал портянки. Сырые. А у меня ступни и икры слегка ныли. Нечего делать. Я раскрыл чемодан, вытащил поношенную тельняшку, раскрыл карманный нож, отрезал рукава, а саму тельняшку располосовал пополам. Мягкий трикотаж приятно прильнул к ногам. Если нет запасных портянок, ничего другого не придумаешь. А без тельняшки обойдусь, в запасе остался еще шерстяной джемпер. Я натянул сапоги; по ногам, ощутившим тепло, сразу забегали мурашки. Значит, ноги я вчера все-таки подморозил.
А что еще оставалось? Общество собралось донельзя утонченное, спать предстояло всем вместе — на соломе в горнице. Я уже совсем собрался разуться и вымыть ноги там же, где и все прочие, у колодца, но спохватился, что, кроме портянок, на ногах у меня — длинные женские чулки. Покупать их куда выгоднее, чем мужские носки: когда они проносятся, их можно обрезать, а концы зашить или просто завязать. Одни чулки заменяют три пары носков. И чтобы я просто так, ни за что, за прекрасные глаза, открыл всей почтеннейшей публике свой патент? И не подумаю!
Но тут я вспомнил, что раньше из колодца здесь поили только скотину, а воду для людей носили из бочажка. Надо, кстати, взглянуть, не зарос ли он.
И я не спеша похромал по едва заметной в сумерках тропинке. Когда-то эта дорожка была основательно нахожена, раз и сейчас ее можно было различить даже под высокой, пожухлой от заморозков травой. А вот зарослей кустарника здесь раньше не было: какой же хозяин позволит всякой дряни разрастаться на своей земле?
Когда-то бочажок укрывала от солнечного жара пышная липа. Я разыскал оставшийся от нее пень; кора уже отвалилась, но древесина была еще крепкой. Дубовый сруб позеленел, но держался так же прочно, как и в былое время. Рубили его не на один век. Я нагнулся и стал пить. От воды заломило зубы. Потом прошел чуть дальше — туда, где ручеек вырыл промоинку. Я разулся и едва не вскрикнул, так холодна была вода. Зато вмиг прошла усталость, и натертый и прорвавшийся пузырь перестал болеть. Я вымыл ноги, простирнул с песком портянки, а дырявые чулки засунул подальше в ольховые коряги. И, неся сапоги в руке, пошел к дому. Уже подмораживало, и длинные стебли травы обжигали ноги, словно были посыпаны солью.
В Дижкаулях — так назывался хутор — наши уже сидели за столом, пили горячий чай, чистили картошку и уплетали ее с каким-то соусом.
На меня, босого, уставились, как на ненормального. Топилась плита, лежанку уже успели завалить всяким тряпьем.
— Вода в колодце скверная, — заметила одна из ужинавших. — Даже в чае остается привкус.
— Ни в коем случае не пейте сырую, — сказал преподаватель то, что ему и полагалось сказать.
— Тут из колодца поили только скотину, счел нужным сообщить я.
Мои слова вызвали замешательство. Ко мне повернулись лица — удивленные, раздраженные, обеспокоенные.
— Что же пили люди? — деловито спросил преподаватель.
Я так же деловито ответил:
— Ходили по воду к бочажку.
— Что это такое?
— Если ключ забирают в дубовый сруб, его в этих местах называют бочажком.
— И далеко он?
— Тут рядом. Я вот сходил, напился.
— Неужели ты и ноги там мыл? — ужаснулась одна.
Ее ужаса я не понял: известно ведь, что всякий родник очень быстро очищается.
— Мыл, только не в бочажке. Где родник, там всегда бывает и промоинка.
— Что еще за помойка? — это спросила, кажется, групоргша.
— У тебя в голове. Не худо бы ее промыть, — довольно дружелюбно ответил я, потом объяснил, совсем как малым ребятам: — Пора бы знать; ручейки, особенно заросшие, тут называют промоинами и промоинками. Между прочим, промоинка из здешнего бочажка течет прямо на восток. Пасхальным утром надо в ней умыться. Тогда целый год будешь здоров, как огурчик, да и красоты прибавится.
— Суеверие, — решила групоргша.
— Это фольклор, который вам еще предстоит изучать, — вступился за меня преподаватель. — Ты жил тут, на хуторе? — по-прежнему деловито спросил он.
— Нет, — односложно ответил я, наливая остывший чай и пытаясь проглотить хоть одну картофелину: аппетита не было ни на грош.
— Откуда же ты знаешь, кто пил из колодца, кто — из родника?
