Культяпый бережно взял револьвер и выскользнул с ним проворно, как мышь.
— Митя! — крикнул Дерябин, восторженно глядя на Кашнева. — Митя! Братишка мой был Митя, — от тифа помер… дай, боже, царства небесного… Друг! — он положил тяжелые руки ему на плечи. — Ради дружбы, ради знакомства нашего — сними ты это! — и он гадливо показал глазами на значок и передернул губами справа налево.
— Ну вот! Зачем это? — улыбнулся Кашнев.
— Не могу я этого видеть, — сними! Вынести этого не могу!.. И точно не офицер даже, а какой-то переодетый немец, черт его дери!.. Спрячь, Митя!
У огромного Дерябина стали вдруг умоляющие, немного капризные, детские глаза.
— Ведь тебе это ровно ничего не стоит, а мне… а меня это… по рукам-ногам вяжет, бесит! — страдальчески выкрикнул Дерябин и отвернулся.
Кашнев представил, как позапрошлой ночью в двух шагах в Дерябина стрелял студент, и понял что-то; пожал плечами и медленно отстегнул значок, повертел его в руках и положил в боковой карман.
— Друг! Митя! — заорал Дерябин. — У тебя ж сердце!.. Господи, — это ведь с первого взгляда видно!.. С одного взгляда!.. Со взгляда!..
И опять Кашневу стало тесно, трудно и жарко, и еще было ощущение такое, как будто кого-то он предал; но тут же прошло это. Было немного пьяно, перед глазами мутно. Скрипел и трещал спицами какаду.
IV
— Я — дворянин, милый мой! И горжусь своим дворянством, и своим офицерским чином, и своей службой в полиции! — клубился голос пристава, как дым кадильный.
Дерябин пил много и много ел, и теперь лицо его как-то начало отвисать книзу; и двойной подбородок, и толстая нижняя губа, и верхние веки, и короткие косички волос, прилипшие к потному лбу, — все как-то спустилось вниз.
— Я ведь тоже в гимназии был, а в университет не пошел… почему? — не хотел; пошел по военной службе. Что? Плохо я сделал? Не то?.. А я себя ломать не хотел, милый мо-ой! Любил скачки, охоту, песни, танцы, черт их дери, — женщин! Люблю женщин! Не одну какую-нибудь, а всех вообще… вот! Против натуры не хотел идти… В пограничной страже служил против Галиции на австрийской границе… А-ах, служба ж была занятная!.. Контрабандисты! Шельмы народ! Двутавровые волки! Ухачи!.. Из-за одного меня со службы турнули… Кутили мы там на фольварке у одного панка, польский мед пили, а тут взводный, дурак, мне: «Контрабандиста задержали, ваш-бродь, — что прикажете из им делать?..» Нет, ты вот рассуди, — не дурак? Что «из им» можно делать? Ну, отложи его куда-нибудь до утра, а то ночь, и мед этот чертов, и я пьян… «Повесить!» — говорю. «Слушаю», — и ушел. Так минут через двадцать приходит, — а у нас пьянство своим чередом, — в притолку уперся: «Так точно, говорит, повесили…» Что? Кого повесили?.. Мы уж и думать забыли!.. Как смели?.. Идем смотреть с фонарем. Висит действительно, факт! Какой-то, лет двадцати, глаза навыкат, зубы ощерены… Конец. Тты, черт! Преступление. Превышение власти. А уж утром тут из местечка родные этого прискакали… Что? Суда ждать?.. Я взял сам по начальству на себя донес. Сколько-то там дней, — от командующего войсками телеграмма: «Контрабандиста предать погребению, офицера увольнению, эпизод забвению». Я и подал в отставку.
— Этот анекдот я, кажется, слышал, — сказал Кашнев.
— Со мной случилось, а не анекдот! Факт, я вам говорю, — нахмурил безволосые брови пристав. — Но-о демократов, — этих я ненавижу!.. Своей службы в полиции не стыжусь, нет! А демократа, — я его знаю! Вполне-с!.. Он… корноухий (Дерябин хитро завернул пальцем правое ухо), у него что ни зуб, то щербина, оба глаза косят… хрромой!.. ррвотой через день страдает… регулярно, черт его дери! Он когда из маузера в упор в стенку стреляет, и то норовит не попасть… факт! Нет, ты если с носовым платочком идешь, так платочек этот чтоб чистенький, беленький, чтоб кружевами обшит, — ты! Ты его духами спрысни, чтоб пахло!.. Ты, если слабость, так без наряда ты, черт тебя дери, на улицу и носу не суй, если ты слабость, а то живо тебе хвост грязными сапожищами отомнут. Ты не вопи на перекрестке, — ты! Ты, черт тебя дери, человеком будь!
— Что ты? Что ты? Дикарь ты! Не то! — махнул рукою Кашнев и улыбнулся длинно. Он никогда не пил много водки и теперь размяк, одряхлел, и появилось в нем что-то женское.
— Не то? — крикнул Дерябин. — Плохо я говорю? Окончательно не то или не окончательно? А?.. Милый мо-ой! Ты себе представить не можешь, какая все в общем слякоть, дрянь! Ни тоски, ни радости, — так, дрянь одна!.. Ты вот… этого студента я… ты меня извини… примял немного… и не то чтобы я это… в пылу битвы, а так, — уж очень мерзко стало: из такого револьвера не попасть в двух шагах… Что я? Копейка? — черт его дери! Суется в волки, а хвост поросячий!.. В меня один цыган-конокрад стрелял на скаку — кокарду сшиб! Волосок бы еще, — и мое вам почтение, — свистульку в череп!.. На скаку! Двух урядников калеками сделал, пока самого убили… факт! Прошлым летом было… Митя, ты не юрист? — перебил вдруг себя Дерябин.
— Юрист, — ответил Кашнев, все больше хмелея.
— Правда? Юриста, брат, сразу видно: у него вид легкомысленный!.. Это я шутя, прошу простить и к сердцу не принимать. А в хиромантию ты веришь?.. Мне, брат, одна немка мои линии читала (Дерябин вытянул над столом здоровенную ладонь)… где она тут какую-то линию жизни нашла?.. С перерывами, говорит, — но-о… длины страшной. Однако отправить, иде же несть болезнь, всегда могут, со всякой линией… А перерывы, — это вот именно — огнестрельные раны… факт… Митя, а ты женщинами увлекался? Не так, чтобы прохладно, для развлечения, а чтобы труба, утоп? Нет? По глазам вижу, что нет. Смотри, ладанка.
И, быстро расстегнув тужурку, снял с себя Дерябин золотой медальон, щелкнул и открыл портрет какой-то молодой женщины.
— Командира нашего корпусного, — отдельного корпуса пограничной стражи безграничной кражи… Нашего, — а это десять лет назад дело было… Бал был… Я ее с бала увез! Понял, что это значит?.. За это и со службы долой.
— Давеча ты сказал, кажется… — начал было Кашнев, но не докончил и улыбнулся. С медальона смотрело конфеточное лицо в кудряшках, и он точно подумал о ней вслух: — Должно быть, располнела теперь, за десять лет, а лицо стало в желтых пятнах… Кудряшки мелкие, жесткие, зубы позеленели… почему-то иногда зеленеют спереди…
— Митька! — крикнул пристав. Стал перед ним и смотрел на него с каким-то ужасом и шипел сдавленно, наклоняясь: — Возьми назад!.. Сейчас же назад!.. Сейчас же возьми назад!.. — Даже побледнел Дерябин, и жила на лбу надулась.
И сконфуженный, отрезвевший Кашнев пробормотал растерянно:
— Я пошутил. Сознаюсь — неловко. Прости.
А Дерябин, пряча медальон и застегивая пуговицы тужурки, все глядел на него недоумевающим, почти испуганным и жестким взглядом больших близоруких белесых глаз, и так неловко стало Кашневу, что он поднялся даже, стал близко к Дерябину, протянул ему руку и сказал запинаясь:
— Вижу, что обидел, очень обидел… Извини, голубчик! — и пожал крепко прочную руку Дерябина, поданную медленно, сдержанно и молчаливо.
А в это время в напряженной неловкой тишине комнаты вдруг резко и картаво неприлично выругался попугай.
V
— Митя, а ты против рожна прал? — спросил пристав, когда успокоился, выпил хинной водки и закусил заливным из судака. — Не понял, о чем говорю, или понял? — добавил он, заметив, что глаза у Кашнева далекие.
Но Кашнев понял.
— Случалось иногда, прал, — ответил он улыбнувшись.
— Но… не очень? До большого у тебя, видно, не доходило, нет?.. Иначе мы не имели бы удовольствия сидеть за одним столом… так? — прищурился пристав.
— До большого? Да нет.
— Не рисковал шкурой так, чтобы за други живот! Хвалю. Незачем. Прокурором со временем будешь… Россия — полицейское государство, если ты хочешь знать… А пристав — это позвоночный столб, — факт! Его только вынь, попробуй, — сразу кисель!.. Милый мо-ой! Что тебя красавчиком мать родила — в этом заслуги особой нет! Ты вот из урода процвети, тогда я к тебе приду и свечку тебе поставлю… А то полиция. Полиция работает, ночей не спит, только от полиции и порядок. Ты его в красный угол на почетное место, полицейского, а у нас он в том углу, где ночные горшки ставят… Ты вот у меня в гостях почему? Потому что ты не в гостях, а в наряде… а без этой оказии погнушаешься и не зайдешь — факт!
— Отчего не зайду? — спросил Кашнев потому только, что Дерябин смотрел на него в упор и ждал именно этого.
— А ты собственно зачем же зайдешь? — Дерябин не улыбнулся, когда добавил: — Если бумажник украдут, пожалуй, зайдешь… заявить.
— Нет, отчего же, именно в гости и зайду, — серьезно ответил Кашнев.
— Зачем же? Говорить тебе со мною… о чем? А угощение это не мое, мне ничего не стоит, — даром дано. Сказал — пришлите кулек, — прислали кулек. Сто зубов против них имею, и они это отлично знают! А вот почему они так не делают, чтобы я к ним ни одного зуба? Невыгодно. Подлец на подлеце! Мошенник на мошеннике… Не полиция — подлец, народ — подлец! Факт!.. Мне сослуживец мой, мой помощник, старше меня и чином и годами, старик, и души большой, — из исправников сместили за слабость… иногда говорит мне: «Ваня! От тебя в десяти шагах стоять, — и то жарко: до того ты горяч». А я потому для него и горяч, что сам он — зубами ляскает. Так человека запугали, что теперь с перепугу только и делает, что водку цедит. Держу, черт его дери, а пользы от него, — почеши затылок! Заберется с ногами куда-нибудь в поганый трактир и сидит, как пуля в дубу… Прямо как влюбленная баба стал: что ни начнет делать, двадцать раз прибежит спросить, так он сделал или не так сделал… Пошлешь его в ярок на пчельник, да сам сделаешь… И ведь случаев всяких — их тьма темная, а нужно всегда что? Нужно сразу и точно знать, что тебе сделать, сразу и точно… и всегда. И колебаний никаких, ни боже мой, — потому что власть!.. Понял? Что? Плохо я говорю? Не то?
