Искусство не рождается из слова, оно преодолевает слово. Словесными сочетаниями оно прорывается к миру, и для этого оно сопоставляет прежде существовавшие литературные явления, преодолевая их, стремясь увидеть то, что еще не увидено, описать существующее, но еще не описанное.
Писатель создает не словарь понятий, а способ новых раскрытий явлений.
Достоевский всю жизнь искал слово для конкретного выражения.
В. И. Ленин, конспектируя лекции Гегеля по истории философии, записывает:
«Подробно о том, что «вообще язык выражает в сущности лишь общее; но то, что мыслится, есть особенное, отдельное. Поэтому нельзя выразить в языке то, что мыслится».
Дальше он пишет: «NB в языке есть только общее».
Язык помогает человеку в отвлеченном мышлении. Он помогает мыслить общим, не возвращаясь к частному, мыслить языковыми формулами.
Но язык заменяет явления словами, тем самым в какой-то мере отодвигает самое действительность, заменяет ее «второй системой сигналов».
«Искусство» не может быть определено только как «художественное мышление», иначе мы получаем пересказ термина.
Литература словесна, но в ней существует и борьба со словом, для восстановления действительности, для полного ее ощущения, а не только для осмысливания и перевода в понятия.
В литературе идет борьба за возвращение действительности, за прикосновение к ней.
Мы имеем понятие – железнодорожная линия. Поэт пишет:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели:
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Железнодорожная линия выражена линией вагонов, в которых цвет стал частностью, характером, раскрытием.
Поэт как бы нарушает техническую полосу отчуждения, вводя технику в ощущение. Он пишет дальше:
(А. Блок. «На железной дороге»)
Перестановка частей термина восстановила ощущение явления, как бы затормозив восприятие, задержав его и выделив, пересоздав термин, вернув ощущение.
В литературе восстанавливается ощутимость мира, и это восстановление начинается с овладения языком, с переосмысливания его направленности.
Аристотель в XXI главе «Поэтики» пишет:
«Всякое имя бывает или общеупотребительное, или глосса, или метафора, или украшение, или вновь составленное, или растяженное, или сокращенное, или измененное.
Общеупотребительным я называю то, которым пользуются все, а глоссой – то, которым пользуются немногие. Ясно, что глоссой и общеупотребительным может быть одно и то же слово, но не у одних и тех же. Напр., дротик – у жителей Кипра общеупотребительное, а у нас оно глосса».
Словоупотребление меняется для создания эстетического переживания, которое служит средством познания конкретной существенности предмета.
Переправа – это переход с одного берега на другой.
Берег может быть или левым, или правым. Само название берега левым или правым как будто бы не обогащает нашего знания и не освежает его.
Но может быть случай, когда темой высказывания, центром картины является переправа. Твардовский пишет:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый.
Поэт как бы расчленяет понятие и возвращает свежесть восприятия того, что уже не воспринималось, делая это через прозаическое название берегов.
Теркину надо плыть через реку. Реку надо показать как преграду. А для этого надо отделить берег от берега, как бы раздвинуть их. Здесь нет ни образа, ни украшения, ни изменения, ни глоссы, но найден новый способ раскрытия ощущения в том, что стало понятием.
A. П. Чехов пишет к брату Александру 26 января 1887 года:
«Живется скучно, а писать начинаю скверно, ибо устал и не могу, по примеру Левитана, перевертывать свои картины вверх ногами, чтобы отучить от них свое критическое око».
Писатель не может переворачивать вверх ногами свой рассказ, но он проверяет ощущение через сюжетные изменения.
Горе извозчика, потерявшего сына, обновлено тем, что жалобы и рассказ старика обращены к усталой лошади.
Переворачивают не для того, чтобы удивить, а для того, чтобы создать ощущение реального.
Необычайность словаря Достоевского ощущалась всеми как нарушение языковых норм в литературе.
B. Виноградов связывал этот язык с чиновническим, мещанским словоупотреблением.
Давались указания другими авторами, что язык родителей Достоевского переполнен уменьшительными словами.
Но эти указания не раскрывают нам сущности стиля Достоевского.
Уменьшительные слова в переписке родителей выражали их умиленное, частное, сентиментальное отношение друг к другу. Это словоупотребление как бы возвышало их отношения.
Чиновничий словарь принижен и противопоставлен литературному в то время, когда язык писем родителей Достоевского был литературно-карамзинским.
Язык героев «Бедных людей» различен. Язык Вареньки возвышенно-карамзинский; язык Девушкина – чиновнически унижен, но при его помощи выражены общечеловеческие чувства. Слова как будто не подходят к чувствам, которые они выражают, и это усиливает ощутимость унижения человека.
Форма произведения показывает трещину между человечностью маленького человека и его рабским косноязычьем.
Писатель показывает, как герой преодолевает свое косноязычье.
Федор Достоевский был одним из величайших открывателей мира. На это открытие и на выражение его в речах героев он потратил жизнь.
Разговор был только начат.
Литература уже передвинулась, подходя к новым рубежам.
Безумный Евгений стоял перед Медным всадником и не мог найти для своего отчаяния ни одного слова, кроме слов «ужо тебе». Слова искались.
Литература собиралась переселяться. Она уходила в бедные квартиры, на чердаки, в подвалы, в меблированные комнаты.
Она хотела выразить новую жизнь, говорить от лица нового человека, судить во имя этого человека и одновременно его разыскивала.
Танцевали люди где-то в дворцах около Невы, а новый писатель смотрел через крыши, сквозь узкие, как щели, чердачные окна, на эти далекие дворцы с широкими, запертыми для него дверями.
Более близкие – магазинные двери тоже редко были доступны.
В городах враждовали этажи. Об этом было уже написано в книгах. Город был полон бездомными людьми, и то, что повести того времени так часто начинались поисками квартиры, зависело не только от литературного подражания.
Вот один из примеров.
Анненков так характеризовал основные мотивы, канонизованные Достоевским: «Добрая часть повестей... открывается описанием найма квартиры – этого трудного условия петербургской жизни, и потом переходит к перечню жильцов, начиная с дворника. Сырой дождик, мокрый снег, опись всего имущества героя и, наконец, изложение его неудач – вот почти все пружины, которые находятся в распоряжении писателя»[1] .
Литература была душой России того времени; только что была написана «Шинель» Гоголя, только что был Лермонтов; писал Белинский, новые имена возникали и падали ежедневно; в литературе открывались вакансии.
Достоевский хотел писать и собирался разбогатеть на издании ходких книг: издать Евгения Сю раньше других, разделив перевод на несколько кусков и заняв деньги на издание, хотя бы по 40 процентов роста. Успех издания нужен был для того, чтобы потом добиться славы, сказать свое слово, открыть мир, успех был настолько необходим, что можно было пойти на все – на любой риск и лихву. Только что он просил прислать ему «пять рублей или хоть целковый».
Мы не знаем рукописей книг, которые не удались Достоевскому.
Первая книга прозы, которую начал писать Достоевский еще в Инженерном замке, осталась навсегда.
Ее зовут «Бедные люди».
Это эпистолярный роман, снабженный эпиграфом, – вещь как будто традиционная.
Князь В. Ф. Одоевский в конце сентября 1833 года передал Пушкину предложение принять участие в альманахе «Тройчатка», или «Альманах в три этажа». Предложение было направлено почтенному господину Белкину, автору повестей Белкина, от Гамазейки – таков был один из псевдонимов Одоевского – и от Рудого Панька – пасечника, голосом которого говорил Гоголь. Все авторы здесь названы по своим псевдонимам.
Предполагалось, что Белкин напишет о погребе, Рудый Панько – о чердаке, Гамазейка – о гостиных.
Из трех людей, которые должны были написать трехэтажный альманах, самым слабым, хотя и очень талантливым, был описатель гостиной.
Пушкин ответил отказом, шутливым, но решительным.
Литература, однако, уже тогда уходила в описания людей обиженных, в описания комнат, плохо обставленных.
Сам Одоевский писал много и по-разному, писал часто в фантастическом роде о душах, оставивших свое тело, о двойниках. Он писал о раскаянии покойника, который после смерти видит, какие преступления совершил. В эпиграфе к рассказу «Живой мертвец» Одоевский старался найти русский перевод слову «солидарность».
